А мне предстоит говорить о подвигах и жизни такого мужа, что сам Гомер, если бы был жив, или позавидовал бы предмету, или оказался бы несостоятельным.

Хотя святой Епифаний[1], епископ Кипрского города Саламины, очень долго живший с Иларионом, и написал похвалу ему в общеизвестном письме, но иное дело – хвалить умершего общими местами, иное – повествовать о добродетелях, бывших отличительным свойством умершего.

Поэтому, относясь скорее с благосклонностью, чем с упреком к начатому им делу, мы приступим к продолжению его, презирая возгласы злоречивых.

Поносившие когда-то Павла моего, быть может, поносят теперь и Илариона. На того клеветали за уединение, а этому ставят в упрек жизнь в обществе; так что всегда скрывавшегося считают несуществовавшим, а жившего на виду у людей – не заслуживающим внимания.

Так поступали и некогда предки их, фарисеи, которым одинаково не нравились ни пустыня и пост Иоанна, ни обращение в многолюдстве, пища и питие Спасителя. Но я начну задуманное произведение и пройду мимо собак Сциллы, заткнув уши.

Иларион родился в деревне Тавафа, лежащей в пяти почти милях к югу от Газы, города палестинского. Так как он имел родителей идолопоклонников, то, как говорится, расцвел, будто роза между шипами.

Посланный ими в Александрию, он был отдан грамматику. Там, насколько позволял его возраст, он дал сильные доказательства своего ума и прекрасного характера, в короткое время приобретя общее расположение и сделавшись известным по красноречию и, что всего важнее, уверовав в Господа Иисуса.

Он не находил удовольствия ни в неистовствах цирка, ни в крови арены, ни в распущенности театра, но высшим наслаждением для него было собрание церковное.

Услышав же знаменитое тогда имя Антония, бывшее на языке у всех египетских народов, и воспламенившись желанием видеть его, он пошел в пустыню. А когда увидел его – тотчас переменил прежнюю одежду и жил подле него почти два месяца, наблюдая порядок его жизни и строгость нрава, именно: как часто молился он, с каким смирением принимал братий, как строг был в обличении, ревностен в увещании и как никогда и никакая слабость телесная не уменьшала его воздержания и суровости его пищи.

Но он не мог долее выносить частых посещений лиц, прибегавших к Антонию по поводу разных скорбей и демонских наветов; находил неуместным терпеть в пустыне население городов; считал для себя приличным начать так, как начал Антоний; в нем он видел храброго воина, получившего награды за победу, а себя – еще не начавшим сражаться. Посему с некоторыми монахами он возвратился в отечество.