Он знал этот район: ступеньки выходили на узкую дорожку, протянувшуюся вдоль небольшого парка. Этот парк, некогда чистый и ухоженный, нынче представлял собой засоренный сплошным валежником лесной массив, местами отгороженный еще сохранившимися секциями покосившегося чугунного забора с большими пятиконечными звездами посредине. Летом здесь гуляло достаточно много людей, но в это время года дорожка была почти пустой: кроме Майского на ней находилось еще только человек пять, не больше, и все — на разных расстояниях, достаточно далеко друг от друга.

Как только Майский оказался один, мучительные в своей невыносимости мысли молниями одна за другой стали прорезать его сознание. Множество самых разных чувств вспыхивало в нем: сплетаясь, повторяясь, накатываясь одно на другое они с каждой секундой только усиливались и разгорались. И главенствующей среди них была невероятной силы лютая злоба, ненависть к отвратительной преступной прогнившей власти, разрушившей его жизнь. Но это была не прежняя его рассеянная и безадресная ненависть; сейчас она приобрела совершено четкие очертания, сконцентрировалась в определенных образах: Белокобыльский и Литовская в своем личностном воплощении стали для Майского олицетворением всей той жуткой мерзости, бесчеловечной низости, которая только могла родиться в болоте бесстыжего ненасытного чиновничества. Эти двое явились абсолютным сосредоточием всего самого отвратительного, безобразного, и накопленная ненависть Майского сконцентрировавшись на них, вспыхнула в его сердце с помноженной силой.

Но в то же самое время, когда лютая ненависть, полностью заняв разум, душила Майского, подсознание его тонуло в отчаянии и безысходности. Слова Белокобыльского разбили его последнюю мечту, оторвали от будущего и бросили один на один с ужасной действительностью. Тонкая шелковая струйка надежды, еще тянувшая Майского вперед, показывавшая ему направление в окружающей кромешной тьме, была безжалостно вырвана из его руки, и он, потеряв единственную опору, упал, не имея уже ничего, чтобы подняться. Покровы были сорваны, мифы развеяны, а сам Майский — раздавлен. Белокобыльский и Литовская раздавили его.

Тело же его продолжало сейчас идти и идти вперед. Он не чувствовал ног — они сами вели его куда-то; голова горела и кружилась, ладонь вспотела. Впрочем, он шел уже тише, намеренно снизив скорость, чтобы не приближаться к впередиидущим людям. Дойдя до противоположного края парка, Майский вышел на оживленную улицу. Шум транспорта, суета и толкотня прохожих навалились на него и он, вновь окунувшись в уличную сутолоку, впервые с того момента, как вышел из здания пенсионного фонда, осознанно выбрал направление своего движения.