К слову, об описании. Мне приходилось несколько раз бывать в Америке. И один раз мы проходили с друзьями мимо негритянского квартала, и на одном заборе была надпись «Мартин Лютер Кинг жив». И мой товарищ говорит, что если я вижу эту надпись, то лучше отсюда уходить, так как белым можно здесь огрести. Это народная примета. То есть, если «Мартин Лютер Кинг жив» – белым здесь не место.

Я бы сказал, что это не совсем даже логично, потому что Кинг был как раз политкорректный, абсолютно «софт». Потому что если уж писать такие вещи, от которых белый может огрести, то «Малколм Икс жив» надо писать. А они друг друга терпеть не могли, потому что Малколм считал, что Кинг – «прогибающийся» такой сопляк, конформист, который всё сдал. А тот считал его, конечно, экстремистом. И между ними была только одна встреча. Они просто поговорили – примерно как Эрдоган с Путиным – и разошлись. После этого Малколм был убит. Но и Кинг тоже был убит. Так если писать уж что-то такое…

Тем не менее есть некое описание, и если ты рядом с ним оказываешься, то можно точно огрести…

Здесь как раз я бы хотел подчеркнуть, что матрица построена на идее тотальности и легитимности комфорта, его абсолютной исключительности, которая всё занимает. А боль есть нечто парадоксальное и внешнее. Человек, который живёт, сталкиваясь с болью, всё равно считает, что он живёт в цивилизованном обществе, где все играют по правилам, всё комфортно и так далее: риск исключён из его сознания, риск и боль, ожидание боли. Когда эта боль приходит, она является чем-то таким… Ну, преступники, например.

Государство присваивает себе право на насилие. А ведь в предыдущих обществах – я имею в виду общества фараонов, кесарей, да даже королевы Виктории, – государства в нашем смысле не было. Почему не было в нашем смысле государства? Потому что государство – это аппарат. И это аппарат – не просто аппарат, как говорил Ленин, «насилия и принуждения» (конечно, это так), – но это аппарат прекращения коммуникации между «верхом» и «низом».

Раньше такая коммуникация была. Если кому доводилось смотреть «Аббатство Даунтон», то там на протяжении нескольких поколений история аристократической семьи, которая очень хорошо иллюстрирует массу вещей, касающихся не только Великобритании, но и России и кого угодно: внизу, в подвальном этаже, в кухне, находятся слуги, вверху – господа. Но эти слуги и господа непрерывно в коммуникации. А сегодня господа пользуются услугами слуг, которые принадлежат к спецслужбам. Нет коммуникации – с улицы господа не берут себе слуг. А слуг берут из ближайшей деревни – вот в чём дело. Лев Николаевич Толстой брал себе обслугу из ближайшей деревни, и он находился в прямой коммуникации с народом – как любой британский граф или римский сенатор. Они опирались прежде всего на народ, на плебеев и даже на вольноотпущенников. Это значит, что у них не было государства.