По мере того как «Зефир» катил по Уайтчепелу, радостное возбуждение начало понемногу спадать, сменяясь тревожным предвкушением грядущих событий. Мэллори поправил маску, проверил механизм «баллестермолины», перекинулся парой слов с Брайаном. Теперь, когда все сомнения остались позади, когда жизнь и смерть ожидали остановки катящейся игральной кости, говорить было практически не о чем. Если прежде Мэллори иронизировал над тем, как Брайан с нервозным тщанием осматривает проплывающие мимо дверные и оконные проёмы, сейчас он поймал себя на том же самом.

Создавалось впечатление, что каждая стена в Лайм-хаусе осквернена словоизвержениями этого мерзавца. Некоторые прокламации были откровенно безумны, однако многие другие хитро маскировались под что-нибудь безобидное. Мэллори насчитал пять лекционных афиш с клеветой на себя. Не исключено, что какие-то из них были подлинными, поскольку текста он не читал. Вид собственного имени болезненно царапал по нервам.

И он был далеко не единственной жертвой подобных подделок. Рекламный плакат Английского банка призывал делать вклады в фунтах человеческого мяса. Приглашение к железнодорожным экскурсиям в вагонах первого класса подстрекало публику грабить богатых пассажиров. Дьявольская издёвка этих обманных листков не проходила даром; после них и в самой обыкновенной рекламе начинало мерещиться что-то не то. Мэллори выискивал в объявлениях скрытые двусмысленности, и каждое печатное слово превращалось в тревожный, угрожающий бред; он никогда раньше не осознавал, сколь вездесуща лондонская реклама, её назойливые слова и образы.

«Зефир» весело и беспрепятственно громыхал по асфальту, на Мэллори же тем временем накатила невыразимая душевная усталость. Это была усталость самого Лондона, его физической реальности, его кошмарной бесконечности, его улиц и дворов, проулков и террас, одетого в туманный саван камня и закопчённого кирпича. Тошнотворность навесов над витринами, мерзость оконных переплётов, уродство связанных канатами лесов; ужасающее изобилие чугунных фонарей и ломбардов, галантерейных и табачных лавок. Город казался безжалостной бездной каких-то неведомых геологических времён.

Его раздумья прервал дикий угрожающий вопль; на середину улицы выбежали трое оборванцев в масках. «Зефир» резко затормозил, тендер занесло вправо.

Подонки – вот, пожалуй, единственное слово, подходящее для описания этой компании. Долговязый юнец, на чьей бледной, словно вылепленной из грязного теста физиономии угадывались все вообразимые и невообразимые пороки, был одет в засаленную куртку и вельветовые брюки; облезлую, неизвестно на какой помойке подобранную меховую шапку он натянул чуть не до бровей – в явной, хоть и безуспешной попытке скрыть тюремную стрижку. Второй, здоровенный громила лет тридцати пяти, щеголял клетчатыми брюками и заскорузлым, насквозь пропотевшим цилиндром, носки его высоких ботинок были окованы медью. Третьим был кривоногий, плотно сложённый хмырь в кожаных бриджах, грязных гетрах и ещё более грязном шарфе, намотанном на нижнюю половину лица.