Неужели он принял за маму мешок с цементом?
Артем завертелся.
— Малыш… мальчик мой, помоги мне…
Голос доносился из-за закрытых дверей у лестницы — такой же, какая была в холле. Рваный и грязный палас стекал по ступенькам. Ткань сгнила. Паутина опутала балясины, густая, инкрустированная дохлыми мухами и тараканами. Артем двинулся навстречу голосу и тихой мелодии. Колыбельная — мама никогда не пела такую… тоскливая, вязкая, как подтаявшая на солнце жвачка… окутывающая…
Артем схватился за медный набалдашник ручки. Дверь не поддалась. Мама заскулила в темноте, заскребла когтями по полотну.
— Я сейчас… мамочка… Сейчас…
Строительные леса накренились и грохнулись, взвив тучу пыли. Женщина, стоявшая в углу, не была его мамой. Кошмарные дыры глаз сочились жирным мраком. Ржавые ножницы трижды щелкнули в суставчатых пальцах.
Чик. Чик. Чик.
Артем сказал себе, что не станет кричать.
* * *
— Ну чего ты? — спросила Алиса, томно виляя бедрами. Вокруг талии она повязала цветастую простыню. Стройные ноги эффектно выскальзывали из-под импровизированной юбки. Алиса танцевала у окна, как красивая цыганочка-панкетка. Из портативной колонки играла приглушенно электронная музыка. — Снимай давай.
Женя опустил телефон.
— Память закончилась. Надо папки почистить.
— Эх, я собиралась тебе шоу показать.
Оля вытерла губы, убрала прилипчивую улыбку. Вино вскружило голову. Двух стаканчиков хватило, чтобы она захмелела. А Кирилл подливал опять… Бездонная эта бутылка, что ли?
Оля вспомнила, как наелась пьяных вишен из маминой наливки и уснула под столом, а мама потом подтрунивала… вспомнила единственную выпитую рюмку водки: хотелось просто попробовать, какая она на вкус. Украла из буфета запасы отчима. Обожгла гортань и долго не могла смыть с языка отвратительную горечь…
И как ее взрослые пьют добровольно?
Но вино, в отличие от водки, было приятным, мягким… как улыбка Кирилла.
Соня зааплодировала Алисе, та поклонилась. Соня не налегала на алкоголь — доев клубнику, принялась за чипсы.
«Вообще классная получилась вечеринка», — сонно подумала Оля.