— Мы недавно говорили с ним, незадолго до того, как узнали о том, что вы здесь. Мы предположили, что оба эти события связаны между собой.

— Да уж, воистину, великие умы мыслят одинаково.

Эпштейн вздохнул:

— Он однажды процитировал мне Тору. Я был потрясен. Вы же, я полагаю, несмотря на свой ум, не станете мне цитировать Тору. Или Каббалу.

— Точно, — подтвердил Эйнджел.

— Перед тем как прийти к вам, я читал Шефер Ха Бахир — Книгу Сияния. Я давно задумывался о ее значении, а теперь, после смерти моего сына, размышляю об этом гораздо чаще. Мне хотелось постичь смысл его страданий, но я недостаточно мудр, чтобы понять, что там написано.

— Вы полагаете, страдание должно иметь какой-то смысл?

— Все имеет смысл. Все в мире создано Богом.

— В таком случае, когда я предстану перед лицом Создателя, у меня найдется пара «теплых» слов для Него.

Эпштейн зябко, по-стариковски потер руки и грустно улыбнулся:

— Скажите им. Он всегда слушает, всегда наблюдает.

— Не верю. Вы думаете, Он слушал и наблюдал, как умирал ваш сын? Или, еще хуже, Он слушал и наблюдал, но решил ничего не предпринимать?

Старик невольно содрогнулся от боли, причиненной словами Эйнджела, но тот, казалось, не заметил реакции собеседника. Эпштейн подавил выражение ярости и горя на своем лице.

— Вы говорите о моем сыне или о себе? — мягко спросил он.

— Вы не ответили на вопрос.

— Он — Создатель: все на свете — плод Его творения. Я не пытаюсь изобразить, что мне ясен Божий промысел. Вот почему я читаю Каббалу. Я даже не понимаю всего, о чем там написано, но мне понемногу открывается ее великий смысл.

— И что же там написано в качестве объяснения мучений и смерти вашего сына?

На сей раз Эйнджел заметил, какую боль его слова причинили старику.

— Простите, простите меня! — сказал он, краснея. — Иногда я прихожу в ярость.

Эпштейн кивнул: