Голда узнавали, неодобрительно косились на него. Те, что понаглее, подошли ближе.

— Что ты забыл здесь, коллаборационист? — начал зеленый юнец лет двадцати. — Это наша территория.

Голд холодно улыбнулся.

— Не играй со мной в солдатики, сынок. Поранишься.

Юнец смутился. Голд посмотрел на окна второго этажа.

— Джерри Кан там?

Он двинулся к входу, юнец заградил дверь карабином. Голд вздохнул.

— Сынок, — устало сказал он, — тяжелый выдался день. Знаешь, столько придурков вертелось под ногами. Боюсь, нервы не выдержат, смотри не попадись под горячую руку... Отвали по-хорошему.

Юнец колебался, сконфуженный.

— Но ему наверх нельзя. Он гой.

— Он мой напарник, сынок.

Паренек решительно замотал головой.

— Ну уж нет. Его не пущу.

Голд повернулся к Заморе.

— Шон...

— Я подожду здесь, — сказал Замора, окинув настойчивого паренька недружелюбным взглядом. — Позови, если что не так. Мы мигом приведем в чувство этих мальчишек.

Голд поднялся по узкой лестнице в приемную, набитую участниками Сопротивления и сочувствующими. Шум был адский. Израильская кампания снимала документальный фильм. Люди с переносными камерами сновали в толпе, тыча микрофонами в доблестных бойцов ЕВС, стараясь не пропустить ни одной из их мужественных, чеканных фраз.

— Киношники, мать их, — пробурчал Голд.

В приемной стояла удушающая жара, хуже, чем на улице. Пахло мужским потом и оружейной смазкой. Несколько человек узнали Голда, но ни один не попытался заговорить с ним. Юнец провел его в противоположный конец комнаты.

— Обождите тут, — важно сказал он и скрылся.