А Шарлен у себя наверху допевает песню. И в наступившей мирной тишине спокойно сидит у фортепиано, ее лицо безмятежно и до боли прекрасно в этих персиковых сумерках. Но Деннис ударом ноги распахивает дверь, и она вскакивает: он тяжело дышит, кулаки сжаты, красное лицо перекошено жуткой гримасой. Шарлен еще не знает, в чем дело — а ее тихая радость уже сменилась ужасом.

Этот кадр будет последним. По крайней мере, я хочу остановить пленку здесь. Подобных сцен должно было быть множество. Я не хочу снова смотреть, что происходит дальше.

Несколько дней я верил в то, что мой воображаемый документальный фильм в основе своей был правдой. Некоторые сцены были, конечно, основаны на предположениях и догадках, я мог ошибаться в каких-то деталях, но я был вполне уверен в точности передаваемых чувств.

Но насколько истинной была эта эмоциональная точность? Может, на самом деле все, что я навоображал, было вовсе не документальным фильмом, а чем-нибудь вроде мелодрамы, в которой берут реальных людей, несколько всем известных событий — и выдумывают все остальное? Аналогия получалась неприятная, и я постарался на ней не задерживаться.

Как-то ночью, когда я сидел на диване в обнимку с обнаруженной на кухне бутылкой «Метаксы», меня охватил жесточайший циничный ревизионизм. Меня подтолкнул к этому образ самой Шарлен — не с воображаемого целлулоида, а из настоящего, паскудного фильма двадцатилетней давности, снятого на шестнадцатимиллиметровой пленке.

По MTV пустили «Кладовую классики»,[455] рекламный клип «Stingrays» шестьдесят пятого года — «Милый, когда мы в ссоре»; я знал, что он существует, но никогда его не видел. По нынешним стандартам он был топорный: цвета смазаны, режиссура невнятная, техническая сторона — никакая, сюжет — не лучше. Начало было таким: Шарлен свернулась калачиком рядом с мягкими игрушками в простенькой спальне, какие бывают в пригородах; выглядела она раздраженной, а губы ее двигались, воспроизводя слова песни, которую многие считали самой слабой из всего репертуара «Stingrays». И хотя предполагалось, что все это должно было вызывать отвращение к жестокости в любви, на самом деле все было пропитано этой жестокостью, как грязью, а Шарлен изображала сладострастную волну боли в пастельных тонах. «Милый, когда мы в ссоре, — пела она, — меня словно жжет изнутри. Я плачу всю ночь от горя и хочу убежать и скрыться вдали».

Фильм переключается на ссору Шарлен с ударником Фрэнком, который играет ее парня — на пригорородной дороге, на заднем фоне — его хромированный «харлей-дэвидсон» сверкает в грязно-желтых солнечных лучах. Они осыпают друг друга насмешками, как в том вырезанном из «Восхода Скорпиона»[456] эпизоде; воск для мужских причесок, расплавившись, тонкими струйками течет по гнусной красной физиономии Фрэнка. Поначалу это лишь слова, но вот — ХЛЕСЬ! — его рука пролетает по ее лицу. Тут же — Р-РАЗ! — ее ногти полосуют его покрытую оспинами щеку. Она убегает, а он, изумленный, смотрит на кровь на кончиках пальцев.