Тогда я все видела так ясно! Провалы в памяти начались потом. И мне казалось, что я то окунаюсь в яркий солнечный свет, то брожу среди переменчивых теней, где от света осталось лишь несколько солнечных зайчиков. Тот день я помню абсолютно отчетливо. Помню все, что тогда происходило.

Сначала заплакала маленькая девочка, сидевшая в одном со мной ряду. Ее звали Эмили Уайт. Она была на два года младше меня, но уже успела перехватить и главную роль, и весь свет прожекторов на сцене. Был там и доктор Пикок, большой добродушный бородатый человек с приветливым голосом, похожим на французский рожок; он суетился возле ревущей девочки, тогда как в другом месте разыгрывалась еще одна маленькая драма, невидимая для основных актеров этого спектакля.

Да, собственно, не такая уж и драма. Просто один из хористов, голубоглазый мальчик, вдруг упал ничком и разбил голову. Однако особых замешательств это не вызвало, разве что музыка чуть поплыла, но не смолкла, да какая-то женщина — я догадалась, что это мать рухнувшего без чувств мальчика, — ринулась вперед, на сцену, скользя высокими каблуками по полированному полу. Меня поразило ее лицо: белая маска с размазанной кроваво-красной помадой на губах…

Моя мать смотрела на это неодобрительно. Уж она-то никогда бы вот так не побежала на сцену! И никогда бы не стала устраивать такую шумиху из-за плачущей девчонки — тем более здесь, в капелле, где каждый готов осудить тебя, распустить о тебе всякие мерзкие слухи…

— Глория Уинтер! Ну как же! Я так и знала…

Это имя я слышала и раньше. Мать говорила, что сын этой Глории Уинтер — настоящий шалопай, и в школе от него одни неприятности. Да и вообще, они та еще семейка: гадкие, невежественные безбожники…

Неисправимые — так называла их моя мать. Это слово она приберегала для самых худших грешников: насильников, клеветников и матереубийц…

А Глория Уинтер обнимала своего сына. Он рассек голову о край передней скамьи, и кровь — какое-то невероятное количество — забрызгала его стихарь. За спиной у Глории торчали двое мальчишек, один в черном, второй в коричневом — точно запасные игроки на поле. Тот, что в черном, на что-то явно дулся, во всяком случае, вид у него был сердитый. Второй мальчик, в коричневом, казался весьма неуклюжим, у него были длинные прямые волосы, то и дело падавшие на глаза, он был в каком-то слишком просторном для него джемпере, который нисколько не скрывал, даже наоборот, подчеркивал его уже наметившееся брюшко. Этот мальчишка выглядел огорченным, даже каким-то ошарашенным.

Он вдруг поднес к виску дрожащую руку, и я подумала: «А вдруг он тоже упадет?»