Вот оно. Мы уже заранее, за минуту до этого знали, что сейчас будет, но, даже несмотря на предчувствие, мое сердце едва не выпрыгивает из груди. В ряду, где сидит пресса, одна женщина-репортер начинает протискиваться к выходу, чтобы успеть первой к телефону. Для этого ей порой приходится в буквальном смысле шагать по коленям коллег. Затем за ней следуют и другие. Энни, которая ставит порядок выше первой поправки, подходит, чтобы цыкнуть на них, в то время как они протискиваются мимо нее. Сет подался вперед и стоит, облокотившись о барьер, ограждающий ложу присяжных. Он настолько поглощен происходящим, что ни единым движением не показывает, что в его сознании отражается тот факт, что в этом же помещении нахожусь я, женщина, с которой он еще несколько часов назад занимался любовью. Эдгар повернулся ко мне лицом и взирает на меня с открытым ртом. Его челюсти несколько раз беззвучно дергаются, прежде чем он находит в себе силы задать вопрос:

— Я что, должен отвечать на эти обвинения?

Повинуясь голосу совести, я утвердительно киваю головой.

Тогда Эдгар медленно, в несколько приемов поворачивается в кресле и выбрасывает руку в сторону Хоби.

— Это настоящий абсурд, — говорит он. — Почему, почему… это же бессмысленно. Это галлюцинации, Хоби. Вы же знаете правду. Если бы я действительно совершил такое чудовищное преступление, то объясните мне, почему Хардкор, сидя на этом же самом месте, не указал на меня пальцем? Ведь у него была такая возможность.

— А какой смысл, сенатор, если его цель — обеспечить освобождение Кан-Эля? Вряд ли Хардкор мог выговорить для себя лучшие условия сделки, чем те, которые вы ему гарантировали в обмен на оговор Нила. А для изголодавшегося по громким делам обвинителя все равно, какого Эдгара сожрать — старого или молодого. Таким образом, сенатор, они могут постоянно держать вас на поводке и быть уверенными, что вы выполните обещание насчет Кан-Эля. Готов побиться об заклад, что не позже чем через шесть месяцев его освободят.

— И я пожертвовал бы сыном? В этом и состоит ваша версия? Вы же знаете, что это неправда. О Господи! Это зло, то, что вы, Хоби, творите сейчас. Это истинный лик зла!

Его возглас отдается эхом в тишине, поразившей как громом изумленную аудиторию. Вне себя Эдгар судорожно хватается за лацканы пиджака и озирается вокруг, шаря взглядом по полу у свидетельской трибуны, словно там скрывается нечто, могущее его выручить. Затем он тычет пальцем в Хоби.

— Я понимаю это, — говорит он. — Я понимаю, что вы творите со мной.

— Это называется правосудие, Эдгар, — шепчет Хоби.