– Что-то слышал, но не уверен, что именно…

– Я умирала. Александр Александрович Волин узнал об этом, когда… Когда по всем врачебным канонам спасать меня было поздно. И буквально взорвал, спалил… я даже не знаю, как назвать – силу, энергию, всю мою внутреннюю боль, что сжигала меня, казалось, дотла, чтобы меня исцелить. – Старушка улыбнулась застенчиво и, как показалось Корсару, несколько вымученно: – И вот – я живу. Давно. С тех пор – я никогда и ничем не болела. Даже банальным насморком или ангиной. Вот только… усталость. И – одиночество. Умерли все, кто знал меня когда-то. Умерли все, кого знала когда-то я. Если бы Господь дал мне, как вам, дар сочинительства – наверное, я бы нашла, чем себя занять. Но писание – не женское дело. Слишком затягивает и – затмевает жизнь реальную, которая для любой женщины – куда важнее вымысла. Пусть даже блестящего.

Екатерина Владиславовна помолчала, спросила:

– Вы узнали то, что хотели узнать, Корсар?

– Не совсем. Ольга Белова, Волин… они… добрые или… злые?

– Добавьте еще слово «волшебники», и получится тот самый детский вопрос, на который взрослые никогда не знают ответов.

– Но вы-то знаете ответ?

– Пожалуй что… Они – свидетели, но не судьи. А свидетели не бывают добрыми или злыми. Злыми бывают те, что хотят чего-то за счет других. Они… Волин, Ольга, другие – ничем и никем не управляют. Могут подправить что-то вопиющее, но и только…

– Например?

– Подумайте. Вы и сами вспомните примеры.

– И что с ними…

– …Сталось в тридцатых? Всех забрали в тридцать восьмом – и Ольгу Бельскую, и Барченко, и Блюмкина, и Борина, и остальных…

– Барченко?

– Александр Васильевич Барченко? О, один из величайших умов, трагическая и загадочная личность двадцатого века. Носитель Великой Тайны, он, судя по всему, навсегда унес ее в мир иной. И руководитель одной из самых засекреченных лабораторий.

– Его арестовали позже других.

– Их всех – в тридцать восьмом. Причем Александр Васильевич предпринял попытку оставить хоть какую-то информацию для потомков. Ему даже удалось убедить отсрочить исполнение смертного приговора. Он получил карандаш и стопку бумаги, очень объемную стопку, и сутки писал обо всем, что знал.

– А что он знал?

– Об этом можно только догадываться. Его расстреляли на другой день после завершения исповеди, а рукопись упрятали так, что с тех пор ее почти никто не видел. Даже легенду сочинили: дескать, пропало все, когда в трагическом сорок первом немцы подошли к Москве и пришлось сжечь архивы НКВД.

– Но вы-то догадываетесь, что это была за тайна?

– Дмитрий, вы и сами знаете уже. Было несколько телепередач даже… О многом Барченко написал еще в своих дореволюционных романах: пещеры в Гималаях и на Русском Севере, подземные хранилища глубочайших тайн мировой цивилизации, замурованные отшельники…