— Мне жаль Мануэля. Честное слово. Но он пугает меня больше, чем Фини.

— Фини «превращается», — сказал я.

— Собаке — собачья смерть. Но Мануэль пугает меня, потому что он стал таким без «превращения». Понимаешь?

— Понимаю.

— Думаешь, это правда — насчет вакцины? — спросил Бобби, возвращая помятый тостер на буфет.

— Ага. Но будет ли эта вакцина действовать так, как они думают?

— У них ничто не действует так, как задумано.

— Но зато действует второе, — напомнил я. — Психологический взрыв.

— Птицы.

— Может быть, койоты.

— Я бы распустил сопли, — сказал Бобби, — если бы не знал, что вирус твоей ма — только часть проблемы.

— «Загадочный поезд», — пробормотал я, вспомнив о мерзости в костюме Ходжсона, трупе Делакруа, завещании на аудиокассете и коконах.

Тут кто-то позвонил в дверь, и Бобби проворчал:

— Если они хотят войти и перевернуть все вверх дном, скажи им, что у нас новые правила. Сто долларов залога и галстук на каждом.

Я вышел в холл и выглянул в мозаичное окно.

Человек, стоявший на крыльце, был огромным, как дуб, вытащивший корни из земли, поднявшийся по лестнице и позвонивший в дверь, чтобы потребовать три пуда удобрений.

Я открыл дверь и отступил в тень, пропуская гостя.

Рузвельт Фрост был высок, мускулист, черен и исполнен такого достоинства, которое могло бы превратить маску Талии в маску Мельпомены. Он вошел, держа на сгибе левой руки палево-серую кошку Мангоджерри, и закрыл за собой дверь.

Голосом, которому не было равных по глубине тона, мягкости и музыкальности, он сказал: