И с этого момента уже ничто не будет таким, как прежде, думает мальчик, не в силах отвести глаза от того, что видит, не в силах поверить, что это продолжается, хотя его отец…

Ах, Джорджио, Джорджио, Джорджио…

…Браманте знает, что здесь есть кто-то еще, он отметил их приход одним-единственным взглядом назад, через плечо. Глаза его дико выкатились наружу, как у зверя, прежде чем он вернулся к борьбе с телом, буквально раздавленным о стену.

Двое яростно борются друг с другом, полуголые, старающиеся слиться в одно целое.

Его отец…

Джорджио…

…насаживает ее сзади на свой штырь изо всех сил, его спина изгибается, раскачивается в быстром ритме, глаза — в тот краткий миг, когда их стало видно, — глаза какого-то обезумевшего животного, умирающего быка, всеми силами старающегося высвободиться.

И ее лицо, наполовину отвернутое в сторону, поворачивается ко входу. Оно искажено гримасой экстаза и боли и очень знакомо. Студентка отца. Алессио помнит ее. Это было в тот яркий майский день, когда Джорджио оставил его в одиночестве в недрах Палатино на целый час, может, даже больше, и он гадал, не явится ли за ним дух Ливии.

Девушка появилась там потом, когда Джорджио вернулся, чтобы забрать его. Она улыбалась отстраненной улыбкой, словно самой себе, как ему тогда показалось — чуть испуганно, но и возбужденно.

В памяти всплывает еще одна подробность: у нее тогда на лбу тоже выступил пот.

И сейчас, в полумраке пещеры, ее яркие безумные глаза смотрят на него, на лице написан стыд, а само лицо в пятнах, в ссадинах, в уголке рта капля крови. Растет, увеличивается, как мыльный пузырь, словно выдуваемый мощными толчками отца.

Она кричит.

Нет, нет, нет, нет!

Разъяренный, не кончивший, Джорджио рывком освобождается, оглядывается. Подтянутое полуголое тело, кожа и волосы знакомы, но одновременно чужды; он кричит, на лице кошмарная яростная гримаса; это демон, восставший из глубин ада.

Мальчик, изумленно открыв рот, во все глаза смотрит на отца, пристыженный, пораженный сценой физической близости, свидетелем которой стал, которой не мог избежать. Узнает и гримасу. Точно такая же ярость, какую он вместе с матерью видел дома, в их внешне приличном семейном доме, что выходит окнами на Большой цирк. Та самая жуткая ярость, что проистекает от вторжения во внутренний, интимный мир отца: в его работу, в чтение, в душу.

Внутри Джорджио прячется животное, бык скрывается под кожей человека. Он всегда там сидел. И всегда будет сидеть.

Широко раскрыв глаза, вне себя от ярости, Алессио смотрит на обнаженные тела, припоминая разговоры, что ходят по школе, перешептывания и сплетни, которые дети передают учителям. Слухи как раз о таких вот низких, грубых, животных актах между людьми, которые находятся за гранью понимания ребенка.