— То подумал, что преставился и вознесся на небеса, — закончила за нее Кимберли.

— Если ты еще не успел заметить, — съязвила Конни, — мы на небесах боженьки Уэзли.

— И обстоятельства, похоже, ему во всем благоприятствовали, — продолжала Билли. — Просто невероятно. Сначала он находит абсолютно идеальное место для осуществления своих грязных планов. Пока что только на бумаге. Затем оказывается, что мы с Эндрю собираемся отметить двадцатую годовщину нашей свадьбы. — С притворным воодушевлением, окрашенным несвойственной ей горечью, она продекламировала: — Почему бы не зафрахтовать яхту, не отправиться на Багамы и не отпраздновать это событие всей семьей?

— Мысль была действительно превосходной, — признала Кимберли.

— Превосходной-то превосходной… пока… — Она осеклась, и я услышал, как Билли заплакала.

По Эндрю, своему мужу. Так я тогда подумал. Или, может быть, она горевала обо всем сразу. Ведь она не только стала вдовой в двадцатую годовщину своей свадьбы, но ее саму и ее дочь заперли в клетках и держали, как рабов, для удовлетворения прихотей пары сумасшедших извращенцев. Могла она плакать и по другим. Мужа Кимберли тоже убили, а сама Кимберли оказалась в клетке. По близнецам тоже — Эрин и Алисе.

Все пятеро потеряли тех, кого любили. Над всеми пятью измывались Уэзли и Тельма: избивали, хлестали, как скотину, насиловали, и одному Богу известно, что делали еще.

Удивительно, что они все не рыдали белугами.

Но так и слез не хватит. Сейчас, видно, пришла очередь Билли.

Кимберли все еще держала меня за руку.

— Отпусти, — шепнул я.

Ее пальцы разжались, я освободил руку и стал нащупывать дорогу вдоль передней стенки ее клетки. Миновав открытый участок, я подошел к клетке Билли. Она все еще плакала.

— Билли? — позвал я.

— Руперт?

Прижавшись телом к клетке, я просунул в нее вытянутые руки.

— Сюда.

Билли нащупала мои руки и вошла между ними. Мы обнялись, образовав бутерброд с начинкой из металлических прутьев. Билли беззвучно рыдала. От всхлипов и оханья тело ее вздрагивало. Тогда я начал гладить ее по спине, но гладкая прежде кожа теперь топорщилась рубцами и струпьями — следами побоев. Когда я нечаянно прикоснулся к одному из них, она слегка вздрогнула.

— Прости, — шепнул я.

— Ничего, милый.

Тогда и я расплакался.