— Поворачивайся, — сказал я.

Энн-Мари начала поворачиваться не в том направлении, но почти сразу же исправилась. Я потянул за платье и, вырвав из него неровную полоску шириной в четыре дюйма, «снимал кожуру», пока не добрался до более крепкого шва вдоль подола; Энн-Мари шагнула из платья в мои саркастические объятия.

Мы смеялись за отсутствием лучшего способа социально приемлемой реакции. По правде говоря, мы находились в растерянности — попали в нравственный вакуум. В том, что мы делали, было столько вины и столько невинности, что вряд ли кто-нибудь сказал бы, что преобладало. Вся сцена была очень похожа на самый конец детства и самое начало среднего возраста (маскарад, переодевание).

Именно в этот момент мы оба поняли, что наши отношения долго не продлятся, но из-за всех тягот и боли, которые нам вместе пришлось испытать на пути к этому знанию, мы внезапно почувствовали острую нежность друг к другу.

Когда мы входили в квартиру, мы знали, что будем заниматься сексом, но еще не знали, каким получится этот секс. Теперь это стало ясно: будет патетика и будет предчувствие сожалений.

Заснули мы, повернувшись друг к другу спиной, — расставшись откровенно и честно.

74

74

На следующее утро я отправился на вокзал Виктория, а оттуда на автобусе поехал за город. В самом провинциальном по виду городке, я пересел на другой автобус, который шел до какой-то крохотной деревушки. Целых полчаса я пытался найти там какое-нибудь уединенное и укромное местечко. В конце концов я набрел на густую рощицу высаженных стройными рядами елей.

Я достал пистолет из сумки впервые после того, как купил его. Он был красив как никогда — воплощение законченной брутальности. Я до сих пор не мог поверить, что где-то существовали люди, которые постоянно прилагали умственные усилия к тому, чтобы улучшить дизайн устройств, предназначенных для убийства других людей, и никто этих дизайнеров не арестовывал и не называл их убийцами.

Взяв пистолет в руки, я почувствовал себя террористом-теоретиком от искусства, убежденным, что я и только я открыл идеальный инструмент для живописи. Мой металлический механизм был способен создать грандиозные кровавые цветки (как цветовод, работающий с плотью) — огромные прекрасные кроваво-красные цветки, разбросанные по стенам и зеркалам. Это была универсальная антикисть, поискам которой Джексон Поллок посвятил свою жизнь, — моментально создающая красно-серые композиции на все великие темы Жизни и Смерти, выдвигающая контраргумент в диспуте о способах работы над предметом искусства (окунание кисти или нажатие на курок), допускающая элемент случайности в творчестве (утрата контроля, но контроль за утратой контроля), демонстрирующая коллективную сущность любого истинного пулевого искусства. (Тук. Тук. Тук.) И мне предстояло организовать с ее помощью две конкретные смерти — нарисовать их на осколках зеркал в «Ле Корбюзье». Лондонская богема увидит самую потрясающую премьеру года — со вскрытием голов и артерий. Краске уже не нужно оставаться тайной метафорой крови. Я предложу публике пример самого аутентичного в мире «импасто» и самое подлинное изображение неоспоримой реальности — Смерти. Может, мне стоило позвонить в «Артфорум» и попросить их прислать двух-трех критиков на премьеру? Да и ресторанных критиков не забыть бы.