Весь свой ворох несвежей одежды она без сожаления оставила в углу комнаты. Когда собираешься на тот свет, глупо думать, а не пригодятся ли тебе следующей весной вот эти светлые джинсы. Но уйти, не забрав с собой отцовские записи, она не смогла.

– Это макулатура, зачем она тебе? – недовольно пробурчал Рэм и закинул в рот очередную капсулу.

– Притормозил бы ты с этим… – в тон ему ответила Уля, сгребая бумажки в прозрачный пакет с веселеньким логотипом супермаркета.

– Плевать. – Он встряхнул пузырек, чтобы проверить, сколько таблеток осталось. – Ну, до больнички хватит. А там обо мне позаботится подружка твоего папаши. – Он хмыкнул. – Не думала еще, как тебе ее теперь называть? Мачеха Зинаида? Мама Зина?

– Иди ты. – Уля нервно хмыкнула. – Я до сих пор не верю, что мы туда собираемся.

Они проспорили целый час. То переходя на крик, то понижая голос до сдавленного шепота, когда им вдруг казалось, что сами стены подслушивают, готовые передать каждое произнесенное слово Гусу.

– Ты не могла его там увидеть, это оптическая иллюзия, или его неупокоенный дух, или просто какой-нибудь свихнувшийся полынник вышел прогуляться, – доказывал Рэм, перекатывая на языке очередную капсулу.

– Именно. Полынник, мой отец. – Уля пыталась вспомнить, сколько таблеток было проглочено Рэмом за последний час, но терялась, досчитав до восьми. – Ты же сам об этом читал.

Последняя записка лежала между ними, сидевшими на разных концах скрипучего дивана.

«Немыслимо даже думать, – писал отец, – во скольких ужасающих преступлениях против самого мироздания я виновен. Сколько людей было убито. Сколько погибло при странных, нелепых обстоятельствах. Сколько закончило свой путь, сжимая в скользких пальцах лезвие. Просто потому что я служил своему хозяину, заставляя маятник толкать мир в сторону гиблой, несвоевременной смерти. В сторону крови, предательств и убийств. В сторону тьмы.

Я пытался, но не сумел вспомнить их количество. Я не знаю их имен, я не могу восстановить в памяти их образы, их черты. Сохранилась лишь вереница смертей, сливающаяся в одну. И только списки, длинные списки моих жертв, которые я вел, упиваясь собственным могуществом. Вот что от них осталось.

Больше всего прочего сейчас мне хочется сжечь бумаги. Распахнуть окно и позволить ветру унести пепел. Но я не посмею. Я обязан оставить каждое слово на месте. Я сам вел эту летопись. Я хвастался своими бесчинствами. Я был одурманен. Я был одурачен. Но это был я.

Дочь прочтет написанное и ужаснется. И возненавидит меня. Я стану ей противен. Мне больно думать об этом, но я заслужил. И это удержит ее на последнем рубеже. Она не шагнет во тьму под веками, как сделал это я. Она сумеет прожить лучше, чище, светлее. Иначе в чем смысл?