Сотоварищи Бориски смешались с толпой местных, пришедших поглазеть на развалины завода. Сам Борис притаился за ближайшим холмом и жадно наблюдал, как ползет пламя по стене дома, как рвется оно вверх, пожирая все на своем пути, как плюется едким угаром и заставляет людей истошно кричать. Шалому нравилось, что люди кричат. Шалый хохотал от веселья.

Из барака вынесли обгоревшее тело, хрупкое и тщедушное, и осторожно положили на землю, предварительно бросив под низ толстое одеяло. Какая-то женщина ревела над этим телом, раскачиваясь взад-вперед.

Рабочие носились как сумасшедшие, пытались собрать шланг да протянуть его до озера, но от нервов все валилось из рук. Несколько местных пришли, чтобы помочь, однако были изгнаны криками:

– Позлорадствовать приперлись?! Это вы нас подожгли! Мы с вами еще разберемся!

Барак со скрипом завалился набок. Посыпались искры, от них вспыхнула следующая за ним постройка. Бориска за холмом бесновался и гоготал, наблюдая за тем, как суетятся люди.

Вскоре наладили шланг для тушения и через полчаса побороли пламя. Шалый собирался уже идти на свою сторону поселка, но тут в отдалении завыла сирена – с местной подстанции мчалась скорая. Чем-то его привлекла эта сирена, чем-то зацепила слух, и он остался, толком не понимая причины.

Подпрыгивая на колдобинах, подъехала белая машина, украшенная крестом, из нее выскочили врачи и побежали к тщедушному тельцу, лежавшему на толстом одеяле. Долго колдовали нам ним, потом перекинули на носилки и понесли к карете.

А Борис вдруг заинтересовался, чего это тельце такое хрупенькое, живое ли оно, и вышел из-за своего укрытия, как зачарованный. Во хмелю он слабо понимал, что его непременно узнают – хотя бы бесталанный певец, который обещал кому-то скорую смерть.

Пробираясь сквозь алкогольный туман и густую гарь, витавшую в воздухе, Шалый двигался вперед, пока наконец не поравнялся с носилками. На них лежал тот самый мальчик, который некогда попросил у него и рябого закурить, и которого Бориска самолично спас от избиения. Щека у мальчика была буро-красного цвета. Глаза закрыты.

– Пацан, ты чего? – как-то плаксиво произнес Шалый и встал в оцепенении. В его голове совершенно не складывалось, что ребенок пострадал именно вследствие поджога – нет. В его голове это было как-то само по себе, и он действительно не мог взять в толк, отчего так получилось.

– Ты ч-чего, пацан? – повторил он, заикаясь.

– Да живой, живой! – не выдержал один из врачей. – Ожоги третьей степени. Не мешайте!

Носилки втащили в машину и закрепили. Отец мальчика влез следом, окинув Шалого испепеляющим взглядом.