Второй сотоварищ, щуплый человечек с реденькими волосами и залысинами по обе стороны лба, осторожно выдвинул табурет, спрятанный под столом, сел и выпил.

Ленкин муж остался в стороне.

– Брезгуешь, падаль? – Бориска приподнялся, но полностью встать на ноги не смог и грузно опустился обратно на свое место. Его страшно штормило.

– Нельзя так, – едва слышно ответил хозяин дома. Весь сжался, опасаясь нападения, однако продолжил: – Нельзя. Я не верю, что Петр мог завод поставить против нас. А уж выселить точно не мог. У него же всё для своих! А мы – свои. Несмотря на все недомолвки и ссоры – свои. А ты… ох, и зачем я с тобой связался только. Ясно же было, что мудак.

– Сел, б…., и выпил! – крикнул Шалый. Из сказанного в свой адрес он ни слова не разобрал, потому не шибко обозлился.

Ленкин муж помялся немного, но в итоге все равно опрокинул пару рюмок.

Через полчаса вернулся пожилой мужчина, уходивший проверить пожарище, и с порога заявил:

– Живой он!

– Че ты несешь?! – Борис от загоревшейся внутри ненависти тут же протрезвел.

– Я говорю, живой. Народу там собралось – тьма! Со всеми что-то общается, все помощь предлагают, – мужчина выдержал паузу и разочарованно добавил: – Выходит, обосрался ты опять, Бориска. И с заводом не получилось, и теперь. Ну тебя нахер, правду люди говорили – лучше к переселению готовиться.

Он отворил дверь, запустив внутрь ночной холод, и собирался уже уходить, но Шалый остановил его:

– Погодь! Можно и еще кое-чего сделать, чтоб не съезжать.

– Чего же?

– Бараки рабочих спалить.

– Совсем умом поехал?! Дети же там есть.

– Нееее, – развязно растянул Борис и поехал куда-то в сторону, но вовремя ухватился за край стола, чтобы не упасть. – Мы их только спугнем. Они ж повыскакивают все разом, двери-то в бараках огроменные!

Мужчина поразмыслил немного и присоединился к остальным. Пить он не стал – всем, кроме Шалого, пить надоело.

До утра просидели молча, повесив головы от груза тяжких дум. В пять тридцать выдвинулись в сторону западной расщелины. Шли хмурые, шли медленно – как на похороны. Канистру с горючим топливом тащил забитый хозяин дома.

У рабочего поселка их отвлек ошивающийся поодаль мужичонка навеселе, которого все сослуживцы именовали не иначе, как Палыч. Палыч ходил по улице, шатаясь, да горланил песню. С надломом, с чрезмерным трагизмом затягивал, коверкая мотив и постоянно сбиваясь: