– Завод! – догадался наконец кто-то. – У завода три трубы!

И люди вразнобой побежали по округлому берегу озера. Была среди них и Тома, только ее больше беспокоили местонахождение мужа да теперешнее состояние участка – сгорел ли только дом или вообще все строения, и подлежит ли что-то ремонту? Инна отстала и плелась где-то позади, в скопище народа.

Впрочем, до сгоревшего особняка Тамара так и не добралась, поскольку в толпе, собравшейся у разрушенного заводского ограждения, трижды невнятно прозвучало: «Радлов. Радлов. Это Радлов». Тома с замирающим сердцем подошла ближе.

От завода остались стены в угольных пятнах. Со стороны фасада сверху, на уровне второго этажа, вывалился кусок, и рваную рану едва прикрывали только продольные стальные балки с оплавленными краями. За балками, внутри здания, была сплошная черная пустота. Две трубы обрушились, лежали теперь мертвым грузом поперек дороги, ведущей к западной расщелине, третья сильно накренилась, но выстояла. В узких оконцах не было стекол, а из широкого дверного проема напрочь выбило неприступные автоматические двери.

У проема стояли несколько человек, и один из них, старик в тапочках на босу ногу и бордовом халате, говорил, широко размахивая руками:

– Радлов. Это Радлов.

Тамара подскочила к рассказчику с истеричным криком:

– Что?! Что Радлов?!

Старик поглядел на нее то ли с испугом, то ли с сочувствием, смутился и через силу выдавил из сдавленного горла:

– Послушай, Тома. Ты… знаешь, ты у Луки спроси лучше. Вон он, у поваленной трубы ходит, – старик махнул рукой куда-то вдаль.

Женщина проследила за его движением, отыскала глазами долговязую ссутулившуюся фигуру, оторвавшуюся от толпы, и ринулась в ту сторону.

– Лука! – позвала она на бегу. – Что с Петей? Где он?

Обувщик посмотрел на нее с убийственной жалостью, жутко заулыбался, так что лицо его разъехалось по сторонам от этой улыбки, и дрожащей рукой протянул конверт.

Тома остервенело разорвала бумагу, вытащила письмо, прочитала: «Тамара! Я тебя всегда любил. И дочь нашу любил…», – а дальше читать не смогла. Из глаз хлынули слезы, буквы заплясали и скрылись во влажной мути.

Женщина судорожно раскрыла рот, губы ее затряслись, вся она как-то дернулась и вдруг рухнула на колени. Почти сразу вскочила, накинулась на Луку с криками:

– Ты знал! Ты знал! Почему ты его не остановил?

Била Луку по грудине и по расколотому улыбкой лицу и плакала навзрыд. Потом ноги у нее опять подкосились.

Подоспела Инна, бросила на обувщика злобный взгляд, обхватила дочь за плечи, попыталась ее увести, но та от истерики отяжелела да не могла подняться – стояла на коленях и истошно выла. Письмецо со смятым конвертом валялось в золе и грязи.