Леха вздрогнул и поежился от холода. Мороз пришел из пальцев мертвой мамаши, пробежал по оружию и перебрался в тело. Как будто дымка опустилась на его мысли. Она покрыла все липким клеем. Любовь, благодарность, волю. Осталось только возмущение. Оно стояло посреди превратившихся в камень чувств и возмущалось, как ему и полагалось по инструкции. И тут мороз добрался до него. Мороз раздражал еще сильнее, и возмущение вскипело. Оно разъярилось.

Они убивают его. Они такие же маньяки. Разве ты хочешь, чтобы эти маньяки продолжали жить? А что ты скажешь своему отцу, когда он спросит тебя, почему ты стоял и смотрел, как они убивают этого беззащитного парня? А мать? Ты же знаешь, как она отреагирует? Ей станет дурно. Дурно от того, что ее сын смотрел на творящееся насилие и ничего не сделал. Ты – дурной сын.

Кто-то пнул Мишу. После каждого такого пинка дыхание останавливалось на минуту другую, и Миша уже думал, что наступит момент, и он больше не вынырнет. Перед глазами плавали черные пятна. Но потом дыхание возвращалось, кто-то стирал с лобового стекла темноту, и он снова видел своих мучителей.

Они смеялись. А его мамаша говорила с тем, что стоял позади. Она держала руку на оружии, а парень медленно направил автомат в спины коллегам.

– Мочи их. Нажми курок. Освободи землю от говнюков.

Палец на курке дрогнул.

«Но разве я сам не стану убийцей?» – подумал он.

– Ты что, разве не знал, что убийца убийц – вовсе и не убийца?

Палец потянул курок. Слишком слабо.

Мамаша заглянула в глаза Лехе.

Он не видел ее глаз, но чувствовал, что нечто проникает в его голову. Он потерял власть над своим телом.

И тут в его сознание ворвался поток грязных картин. Эти парни в масках, его так называемые коллеги, расправятся с бедным парнем, а потом они повернутся к нему, Лехе, и скажут, что тот слишком много видел, что он – ненадежный клиент и что рот ему надо бы заткнуть. Чтобы он не рассказал.

Ничего личного, скажет Салават. А Сверчок скажет – нет, это личное, и выстрелит ему в голову.