Один удар сердца, потом еще один, и еще, и еще; его дыхание было невидимо во мраке, ботинки пытались нащупать твердую почву. Пытались – и нащупали. Гарнер не отпустил веревку, для пробы перенеся на поверхность весь свой вес.

Она выдержала.

Гарнер вытащил из куртки фонарь и включил его. Атка поднял на него карие глаза, в которых переливалась боль. Пес поджал лапы под себя и вяло шевелил хвостом. На его морде блестела кровь. Подойдя ближе, Гарнер увидел, что тело Атки пронзил костяной кинжал, обнажив отсвечивавший желтым подкожный жир, а под ним, едва заметный сквозь пучки жесткой шерсти, кровавый пульс внутренностей. И еще пес обгадился – Гарнер это чуял – жидкой кашицей, застывавшей на мокром камне.

– Все хорошо, – сказал он. – Все хорошо, Атка.

Опустившись на колени, Гарнер погладил пса. Тот заворчал и утих, позволяя коснуться себя.

– Хороший мальчик, Атка, – прошептал Гарнер. – Спокойно, малыш.

Он высвободил нож из чехла, наклонился вперед и приставил его к шее пса. Атка заскулил («Тссс», – прошептал Гарнер) когда он надавил на лезвие, готовясь к тому, что ему предстояло сделать…

Что-то зашевелилось в темноте под ним: кожаный шорох, отдавшийся эхом стук камня о камень, мелкого гравия, сыпавшегося во тьму. Атка снова заскулил, задергал лапами, силясь прижаться к стене. Гарнер, перепуганный, ударил ножом. Шея Атки вскрылась, хлынула черная артериальная кровь. Пес напрягся, вздрогнул и умер – глаза его померкли в одно мгновение, – и снова что-то сдвинулось во мраке за спиной Гарнера. Он развернулся, ударившись плечами в стену рядом с телом Атки. И замер там, вглядываясь в темноту.

Потом, когда ничего не появилось – может быть, ему показалось? должно быть, ему показалось – Гарнер направил свет фонаря во мрак. У него перехватило дыхание. Он толчком заставил себя выпрямиться; у его ног кольцами лежала веревка.

Огромное.

Пространство было огромное: стены из голого камня вздымались арками соборов под самый полярный лед, а пол, за долгие столетия отполированный как стекло, простирался перед ним, обрываясь в непроглядную тьму. Ошеломленный ужасом – или это было восхищение? – Гарнер двинулся вперед, разматывая за собой веревку, пока не подошел к краю, направив луч фонаря в тени перед собой, и не разглядел, что же он обнаружил.

Лестница, высеченная в само́м камне и предназначенная не для людей: каждая ступень была высотой не меньше трех футов, а сама лестница, бесконечно закручиваясь, уходила в бездонные глубины земли, все ниже, и ниже, и ниже, пока не оказывалась за пределами его слабенького человеческого света, устремляясь к какой-то ужасной цели, которую он едва осмеливался вообразить. Гарнер почувствовал, как притяжение и голод этого места поют в его костях. Что-то глубоко внутри него, какое-то невыразимое, неясное томление, отозвалось криком, и он вдруг осознал, что спускается вниз с первой ступени, потом со следующей, а фонарь срезает куски темноты, открывая барельеф, изображавший нечеловеческих существ, бросавшихся на него при мимолетных взглядах: когтистые лапы и клешни, и извилистые кольца Медузы, которые, казалось, змеятся друг вокруг друга в пляшущем неярком свете. И все это пронизывал ужасный призыв, манивший его ниже, в темноту.