– Да понятно все, что уж там говорить, – брызжет в трубку ненависть человека, которого я вынуждена называть своей матерью. – Когда у тебя находилось на меня время?

– Всегда! Всегда было, а сейчас нет, что в этом такого? – начинаю кричать в ответ, потому что не вижу иного варианта переломить этот разговор. – Мне не пятнадцать лет, чтобы бегать за мной хвостом, понимаешь ты это?

– Я понимаю, что тебе далеко не пятнадцать и не двадцать, и ты замужем за каким-то прохиндеем, и внуков мне ждать еще до твоей пенсии, но можно же хотя бы поиметь уважение…

– Хватит с тебя уважения! – отрезаю максимально жестко, сама того не желая; или желая? – Я только и делаю, что уважаю тебя черт пойми за что, а в ответ – одни оскорбления и подколы. Вспомни последнее доброе слово, которое ты мне сказала! Ну! И, кстати, прекрати поносить Андрея – в отличие от некоторых, он оказывается рядом, когда тяжело, а не выносит мозг без повода!

– Ира, – голос матери понижается, а потом становится ломким, неуклюжим, плаксивым. – Поверь мне, ты это все еще припомнишь.

– С радостью. Вспомню, как страшный сон, и снова забуду. У тебя еще что-то?

Мать театрально вздыхает и кладет трубку. Я искренне надеюсь, что это последний разговор на ближайший месяц. И это не такое уж злонамеренное пожелание – обычно, созвон с моей мамашей происходит либо из-за того, что у нее что-то стряслось, либо из-за ее желания вывести меня на задушевный разговор, а потом начать выносить мозг своими тщетными попытками научить перевалившую за тридцатник дочурку правильной жизни.

А какой жизни она могла кого-то вообще научить? С тех пор, как умер папа, она стала практически неуправляемой – истерики, приступы слепой ярости, какие-то полуритуальные поступки и странные манеры. А когда еще и Лиза – моя сестра, – получила магистра, уехала в Германию и оборвала все связи с ней, да и со мной, ситуация зашла в тупик. Но доля заслуг матери в этом отъезде была слишком велика, чтобы говорить о неблагодарных детях всерьез. Изматывающие ссоры, все те же странные истерики на ровном месте, скандалы из-за появления у дочек любых, пусть даже весьма презентабельных, как бывало у Лизы, молодых людей – в этом была вся мать. Отец тащил всю семью на себе всегда – и материально, и морально, зализывая все те раны, которые мы все получали, тогда как мать лишь добавляла новых, действуя на нервы всем, и папе – в первую очередь. И тут, поставив на его могиле памятник и распрощавшись со мной и Лизой, она оказалась в полнейшем вакууме. Некого пилить, не от кого заряжать энергией свою вампирскую сущность. Я иногда боюсь той мысли, что ненавижу ее – просто потому, что это, вроде как, неправильно, и я не имею права ее осуждать, не прожив ее жизнь, но, в то же время, какая-то циничная, чересчур рациональная часть меня говорит, что по Сеньке – шапка, и мать должна получать тот расчет, на который наработала собственной разнеженной, ухоженной со всех сторон папой глупостью и чванливостью.