Вернувшись, она отвела серую в стойло, убедилась, что воды и сена достаточно, погладила нежный конский нос.

Долли была на кухне, читала газету. Крепко пахло свежим кофе. Дачесс пришла сама — однажды в полночь; обещала ведь. Сначала согласилась только переночевать, но утром Долли повела ее в конюшню, а там — серая кобылка. Бесплатно досталась Долли, когда распродавали имущество Хэла.

День в гостях у Долли растянулся на неделю, неделя стала месяцем. Долли упирала на то, что нуждается в помощи по хозяйству, хотя на свои деньги могла бы каждую неделю нанимать несколько здоровых мужчин. И Дачесс работала на земле — упорно, не жалея себя, от восхода до заката. Они с Долли почти не разговаривали. С помощью сейчас лезть бессмысленно, должно пройти время — это Долли отлично понимала.

Вопрос об удочерении Долли подняла однажды утром, когда они сметали чернорябиновую листву с подъездной аллеи. Дачесс три дня ничего не говорила, а потом выдала: если Долли и правда нужна такая дочь, как она, Дачесс, значит, Долли с головой не дружит. Пускай сходит к врачу, проверится. Напишут ей в справке «здорова» — что ж, Дачесс останется насовсем. С радостью.

Она рывком сбросила ботинки.

— Хочу денег заработать.

Долли взглянула на нее поверх газеты.

— Задолжала кое-кому. Отдать надо.

— Возьми у меня.

— Нет. Те, кто вне закона, сами рассчитываются с долгами.

Дачесс пока смутно представляла, как ей выйти на Хэнка и Бьюзи. Она начнет с мотеля. Позвонит, наведет справки. Она все исправит.

Дачесс хотела пройти мимо Долли, но та вскинула руку с письмом.

— Вот, на твое имя.

Дачесс взяла письмо. Штемпель был кейп-хейвенский, и она поспешила к себе в спальню, комнату с нежно-зелеными стенами. Оттенок выбирала сама — чтобы было как среди лесистых гор — и красила стены собственноручно.

Она закрыла за собой дверь и устроилась в массивном кресле у окна.

Знакомый мелкий почерк. Сразу представился Уок за письменным столом. Наверное, целую неделю корпел.

Дачесс читала не торопясь. Уок просил прощения за то, что солгал в суде. Дачесс в него верила, а теперь, должно быть, не верит? Ему стыдно; только вот, случается, ради торжества справедливости люди совершают неблаговидные поступки.

Далее на двадцати страницах Уок рассказывал о своей жизни, и о жизни Стар, и о юном Винсенте, и о Марте Мэй. Сообщил, что болен, что стыдился своей болезни и боялся потерять работу. Об этой самой работе целую страницу разливался, прежде чем добрался до главного — до правды, от которой Дачесс выронила письмо, вскочила и заметалась по комнате.