«Не смей мне мешать», — сказал он ей. Не бабушке и Бруклин — именно ей. Как будто это работа Эллы — следить, чтоб никто не прервал его… что бы это ни было. Монолог, надо полагать.
Забавно, как бежит время, когда кто-то раздумывает, не убить ли ему тебя.
Время растягивается, а мир замедляется. И она застывает только потому, что не в силах пошевелиться.
Не может сбежать.
Не может отобрать у него пистолет.
Все, что она может, — беспомощно наблюдать, как мама ясно дает понять, что угрозы отца ее утомляют.
Он угрожает убить их всех.
Но мама не извиняется, не пытается успокоить его или задобрить, не умоляет папу отпустить девочек, не обещает вести себя хорошо. Она разговаривает таким тоном, который Элле никогда не позволяли. Элла ощущает, как у нее внутри медленно, но неуклонно копится ярость, будто разгорается огонь в духовке.
Как посмела мама выбрать именно этот момент, чтоб бросить ему вызов?
У нее было столько шансов сказать ему нет, она могла просто уйти от него — так почему именно сейчас?
Наконец, папа опускает пистолет, и Бруклин обвисает в руках у Эллы, как марионетка, которой перерезали нитки. Элла испытывает небольшое облегчение, но слишком хорошо понимает, что папе стоит лишь потянуться — и пистолет снова окажется в его руках. К тому же у него на поясе нож. Это просто уловка, не более.
Как всегда, очередная уловка.
Он начинает говорить, и, может быть, — может! — он предложит им выход, слегка приоткроет дверь, и пробившийся свет рассеет кромешный ужас.
Потому что должен ведь существовать какой-то выход из этого положения.
Должен!
А потом ни с того ни с сего ее чертова бестолковая мать набрасывается на отца, как полная идиотка.
Беззвучно. Ни малейшего намека о том, что сейчас произойдет. Папа замолкает на полуслове, и мама хватает его за ноги, опрокидывая навзничь. Он падает в проход между койками, дребезжат занавески, отец пытается схватиться за чей-то пакет с продуктами. Голова с глухим стуком бьется о пол, он теряет ориентацию, и мама седлает его, фиксируя его руки ногами.