Между островками остается довольно широкий проем, оценивает Мохарра издали. Весла пока не требуются. Он ворочает румпелем, направляя нос канонерки в свободное, взъерошенное ветром и отливным течением пространство, целясь между двух полос черной глины, которые медленно, но неуклонно, дюйм за дюймом поднимаются над поверхностью отступающей воды. Последний взгляд — и среди вертящихся столбов песка и пыли он замечает остающиеся позади, слева и справа устья каналов. Несколько цапель — в этом году они, словно тоже опасаясь французов, еще не подались на север — потряхивают своими окаймленными черным крыльями, расхаживая по топкому берегу на голенастых тонких ногах.

— Давай! Давай флаг… Пускай англичане увидят.

Сейчас, прикидывает Мохарра, парус должны уже были заметить с батареи, а уж пальбу услышали наверняка. Самое время. Куррито в мгновение ока привязывает двухцветное полотнище к фалу, поднимает на самую верхушку мачты. В следующую минуту твердым движением румпеля Мохарра проводит канонерку меж островками и сразу вслед за тем — в широкий створ большого канала, к северу.

— Зарифляй! На весла!

Привалившийся к лафету Карденас зажимает рану и негромко, жалобно постанывает. Курро с сыном проворно отвязывают шкот, спускают рею и убирают парус, так что часть его полощется по воде и по ветру. Потом каждый хватает по веслу, садится лицом к корме и принимается лихорадочно грести. Поверх голов, в отдалении, Мохарра уже различает в грязновато-сером сумраке низкие, с бойницами стены английского бастиона. И тут наконец порыв левантинца разгоняет пыльную песчаную хмарь, и первый красноватый луч солнца, ударив почти горизонтально, освещает красно-белое полотнище, что бьется на мачте захваченной канонерки.

* * *

Мужской пол или семенная жидкость должны существовать внутри самой женской матки, взаимодействуя с зародышами, чтобы тайно оплодотворять их, ибо иначе невозможно было бы объяснить плодовитость семян, неизменно предполагающую сочетание обоих полов…

Мужской пол или семенная жидкость должны существовать внутри самой женской матки, взаимодействуя с зародышами, чтобы тайно оплодотворять их, ибо иначе невозможно было бы объяснить плодовитость семян, неизменно предполагающую сочетание обоих полов…

Лолита Пальма, перечитав эти строки, сидит неподвижно. Потом закрывает «Описание растений» Каванильяса и долго смотрит на темную кожу переплета. Сидит задумчиво и не шевелясь. Наконец поднимается, ставит том на место в шкафу, полностью опускает жалюзи на открытом окне, из которого с улицы сюда льется свет. Волосы подняты и заколоты, легкий, китайского шелка халат на голое тело доходит до задников домашних туфель без каблуков. В такую несносную жару невозможно сосредоточиться, а для того, чтобы работать или читать, нужен свет, а с ним вместе проникнет сюда снаружи и горячий влажный воздух. Час сиесты, но Лолита, не в пример едва ли не всему Кадису, не ложится. Пользуясь тем, как мирно и тихо становится в доме, она предпочитает читать или возиться с растениями. Мать спит, обложенная подушками, одурманенная опием. Не слышно слуг. Этот час — и еще ночь — принадлежит одной Лолите, ибо с тех пор, как она возглавила компанию, жизнь ее течет по нерушимому распорядку и посвящена делам: с восьми до половины третьего она работает, затем обедает, чистит зубы коралловым порошком, полощет рот мирровой водой, с помощью горничной Мари-Пас расчесывает и укладывает волосы, с шести до восьми снова работает, перед ужином прогуливается по улице Анча, по Аламеде и площади Сан-Антонио, кое-что покупает, пьет прохладительное в кондитерской Кози или Бурнеля. Иногда — впрочем, довольно редко — ходит в гости или принимает гостей у себя, в патио или в гостиной. Война и французская оккупация положили конец выездам за город, под Чиклану, и Лолита с большой печалью вспоминает тамошние сосны, близкий берег моря, сады и деревья, под которыми так хорошо было сидеть вечерами, и обеды в Санта-Ане, и поездки в Медина-Сидонию. Неспешные прогулки по окрестным лугам вместе со старым Кабрерой, некогда преподававшим ей ботанику. А потом наступает вечер, и через открытые окна весь дом залит серебристым лунным светом, столь ярким, что можно читать и писать, не зажигая лампу, и из сада доносится неумолчный треск цикад, а из прудов — кваканье лягушек. Нет, давно уже нет этого с детства памятного и милого мира. Те, кто остался в Чиклане, рассказывают, что дом и все вокруг разорено беспощадно, а что не разрушено, то превращено в казарму или форт, и что французы разграбили все до нитки. Бог знает, что останется от этого, когда минует нынешнее лихолетье.