– «Там не будет вечно здесь»[1032].

– Да я понял. Чтобы догадаться, не надо быть Шерлоком Холмсом.

– Любишь ты прикидываться дикарем.

– Клянусь, я не знаю, кто такой был этот Шиллер… Композитор?

– Молчи, идиот!

Самокрутка догорела.

Фалько затянулся в последний раз и погасил крошечный окурок. Потом налил себе в стакан еще абсента и воды.

– Мне понравилось тогда, как ты на меня смотрел, – Мойра говорила врастяжку, разделяя слова долгими паузами, словно засыпая. – И как подошел с такой детской улыбкой… предложил помочь… Потом я узнала, что ты дал денег морякам, чтоб устроили меня получше… А в Афинах пришел навестить меня в больнице.

– Я хотел тебя.

– Ну и получил, чего хотел. И тебя не смутило, что у меня нет руки… Ну, или ты притворился, что тебя это не смущает. Когда мы разделись и легли, я думала, тебе будет неприятно касаться моего изувеченного тела.

– Есть рука или нет – неважно. Ты была божественно красива.

– А как я завывала, помнишь? Как сука в поре… Ты заткнул мне рот ладонью, как кляпом, чтобы не переполошить соседей, а я искусала твою руку до крови.

– А ночью плакала. Думала, я сплю.

– Это не из-за тебя.

– Знаю. Потому и не стал тебя утешать. Притворился спящим.

– Я вспоминала Смирну… Всех, кто там погиб… Мужа. Сына.

– Понимаю.

Граммофон замолчал, но Мойра ничего не сказала и не шевельнулась. Не хотелось вставать и Фалько. Он впал в истомное, блаженное оцепенение, и казалось, любое движение происходит замедленно. Чтобы продлить это ощущение, он протянул руку к столику и нащупал еще одну сигарету.

– Ты был совсем юным тогда, но и у тебя на сетчатке глаз отпечатались твои собственные горящие Смирны… Я слышала, как ты вставал ночью, ходил по комнате, курил, искал аспирин, когда у тебя совсем нестерпимо болела голова… – Она взглянула на него и спросила как бы вскользь: – Это продолжается?

– Да.