Баярд в последний раз затянулся и резко ткнул окурок в пепельницу.

– Не будем больше об этом! Как инквизиция не осквернила достоинство христианства, так и эти процессы не компрометируют коммунистическую идею!

Эдди откинулась на спинку стула, давая понять, что отказывается от дальнейшего спора.

– Скажут, что ты на жалованье у Коминтерна. Уже говорят.

– Плевать мне. Я знаю, кто я такой, и ты знаешь. Испании мы помогаем не только ради нее самой. Идет первое крупное сражение долгой войны, которая только еще разгорается.

– Ты поступаешь в точности, как многие здесь – неважно, на чьей они стороне… Они верят в зверства врага и отрицают преступления своих.

– Преувеличиваешь, моя милая. Как-то странно для подданной британской короны.

– Для моих соотечественников реки крови в Испании значат меньше, чем вчерашний футбольный матч.

– Потому-то я люблю тебя, а не их.

– Это глупо! Глупая снисходительность!

Она повернулась к Фалько, и синие глаза, казалось, чуть-чуть потеплели:

– Вы, наверно, умираете со скуки, слушая наши споры?

Она сменила тон – голос ее звучал теперь мягче.

– Вовсе нет. Очень интересно, – светски успокоил ее Фалько.

– Да что вы говорите? – шутовски изумился Баярд. – Быть не может. Гавана слишком далеко.

– Ближе, чем вам кажется.

Подошел гарсон, и Баярд заказал минеральную воду с ломтиком лимона. Потом обернулся к Кюссену:

– Ну, как вас принял Пикассо?

– Прекрасно. Пригласил Начо заходить, как захочет. Может быть, потому что продал ему очень милый цветной набросок. Женский портрет.

– Чей?