– Мать твою, Педро! Неплохой ты, в общем, парень, – американец смотрел на него едва ли не с благодарностью. – Могли бы подружиться, только вот зря ты полез к Марлен.

– У каждого свои недостатки, Гэт.

– Какой я тебе, на хрен, Гэт?

– А какой я тебе Педро?

– Я тебя зову, как мне хочется.

– Понял.

– Тебе еще кое-что придется понять. И прежде всего – как себя вести с такими женщинами.

С этими словами Гейтвуд выпятил челюсть. Потом перенес тяжесть тела на одну ногу, правую руку снова сжал в кулак, и Фалько понял, что, если зазевается, первый удар, который сейчас отправят в путь, прибудет в срок. И в голову. К счастью, у пьяного рефлексы замедлены по сравнению с трезвым, так что у Фалько был небольшой, секунды в две, запас времени, и он с холодным расчетом, который вел во все время их увлекательной беседы, использовал его, точно и сильно двинув американца коленом в пах.

Тумп. Да, звук был именно такой – сухой и глуховатый.

Кто рано встает, подумал Фалько, вновь став на обе ноги, тому бог подает. И лучше прийти на час раньше, чем минутой позже.

– Ф-ф-ф…

Гейтвуд со стоном выдохнул воздух, словно легкие его превратились в кузнечные мехи, согнулся всем своим крупным телом, схватившись за низ живота, как будто зажимал рану. Тогда Фалько глубоко вздохнул, стиснул зубы, и, чтобы покончить с этим делом, снова сократив дистанцию до противника, ткнул его кулаком в правое подреберье, в печень: Гейтвуд сделался голубовато-белым и мгновенно покрылся холодной испариной, выброшенной жéлезами разом из всех пор.

Снова тумп. А потом звук падения.

Гейтвуд, как мешок с картошкой, опрокинулся всеми своими девяноста пятью килограммами на засыпанный опилками пол. Он растянулся во весь свой огромный рост, привалившись головой к мраморному основанию умывальника, и лежа казался еще крупнее. Фалько оглядел неподвижное тело с профессиональным, почти научным любопытством, потом подтянул узел галстука, застегнул пиджак на среднюю пуговицу, снова провел ладонями вдоль зализанных висков и, прежде чем уйти, мимоходом наклонился к Гейтвуду, который заворочался на полу и начал подниматься, и ударил его еще раз – в лицо.

– Меня зовут Игнасио, – проговорил он, распрямляясь и потирая костяшки. – Игнасио, а не Педро.

Он не обладал ни талантом, ни мощными легкими трубача, но прилежанием и упорством истинного любителя музыки все же сумел кое-чего добиться. В каком-то уголку своей сложно устроенной и разделенной на множество отсеков головы Лоренсо Фалько хранил собственное представление о музыке. И в такие минуты, как эта, усвоенное в детстве всплывало в памяти.