– Даже англичане – и те заигрывают с Гитлером. А мои заокеанские земляки умывают руки.

– Нет, ты не прав, – возразил Тони. – А народ? Рабочие и всякие левые…

Фалько достал портсигар и пустил его вкруговую. Все достали по одной.

– Видишь ли, рабочие и всякие левые так же чувствительны к пулеметному огню, как и все прочие. И даже к дубинкам. Вспомни Германию.

– Это верно, – согласился Мелвин.

Они наклонились к огоньку зажигалки Фалько.

– Но лишь в том случае, – сказал он, – если за пулеметами лежат и дубинками машут те же самые рабочие.

– Как было в России.

– Именно.

– И мир, поделенный между фашистами, анархистами и коммунистами, катится в дерьмо.

– Да он оттуда не вылезал. Хотя время от времени об этом забывает.

Трое замолчали, глядя друг на друга. Когда так давно и хорошо знаешь человека, молчание бывает красноречивей всяких слов. Мэл с сигаретой во рту постукивал ногтями по металлу трубы.

– Что ж, по крайней мере, остается музыка.

– И деньги, – вздохнул Акажу. – Когда они есть.

В эту минуту появилась Мария и через весь зал направилась к ним. Пальто она перекинула через руку, а набивной шелк платья подчеркивал ее роскошные стати. При виде Фалько, изображая удивление от нежданной встречи, она улыбнулась. Многообещающе и обрадованно.

– Едва ты появился, она как на крыльях, – сообщил Мелвин.

– Я тоже, – кивнул Фалько, глядя на приближающуюся женщину.

– У нее сейчас хороший период… Она спокойна, перестала дергаться… И хороша, как видишь. И голос… ну, ты сам слышал… Разве что веронала могла бы жрать поменьше.

– Зато спит как младенец.

– Ты благотворно на нее действуешь… Как в Берлине тогда. И я этому рад.