Прикрыл я глаза, губу закусил. Да только от дядьки не спрячешься. Вновь обнял, в угол потащил:

– А вот это – на сладенькое самое. Да ты глаза открой, парень, иначе не увидеть тебе. Жалко такое пропускать-то! Сапожок называется. Да не простой – о девяти клиньях. И чем хорош – для всякой ножки подходит. Иной раз такая лапища, ровно у медведя. А ничего, обуваем! Эге, да тебе никак водички выпить пора?

…Лилась вода по подбородку, по шее, на рубаху капала-в рот не попадала. А дядька рядом стоял, кивал сочувственно.

– Ты, главное, парень, дураков не слушай. Много их здесь, потому как место такое. Ведь чего дурак думает? Думает, что сюда, в гости ко мне, только один раз приходят. Покатался на кобылке, сапожок примерил – и дуй обратно…

Кивнул я – верно. И это верно, и то, что слушают нас, как мы с Хосе-сапожником лясы точим – тоже правильно.

– А соль ведь в чем? А в том, что дважды нельзя, зато можно прерваться. Повисишь – прервемся, пяточки погреешь – опять прервемся. Одного старикана так целый месяц здесь продержали. Жаль, помер! Да ты не бойся, помереть тебе не дадим. Молодой ты, парень, сильный. А у нас и лекарь есть, и зелья всякие, и травы. А как же без этого? Ведь не звери мы, совсем даже наоборот. Да ты не падай, еще успеешь! Или, может, сразу руки тебе привязать да подтянуть? Ну-ну, шучу я, веселый я человек, добрый. И еще скажу – с допросчиком не ругайся. Не любят они этого, страх, не любят. Шепнут мне, вот тогда он и начнется – страх-то самый!…

…Зря я, выходит, над фра Луне шутки строил!

Все-таки не упал – своими ногами по коридору пошел. А по бокам – парни в зеленом. Смеются, рожи корчат.

Не иначе тоже веселые попались!

– Итак, сын мой, что ты можешь рассказать о проступках своих, Церкви нашей Католической враждебных?

Все такой же он, фра Луне. И голос, и рожа. Даже вопрос сходен. Только теперь совсем иначе я этот вопрос услышал.

А горбун в окулярах уже наготове – с перышком. Открыл рот, на меня воззрился.

Вздохнул я, выдохнуть попытался.

Застрял воздух в горле…

– Я… Я никогда не исповедовал никакой иной веры, кроме христианской, отче!

Кивнул фра Луне – охотно так.

– Конечно, конечно, сын мой. Называешь ты свою веру христианской, ибо нашу почитаешь ложной и еретической. Верно ведь?

Закусил я губу, понять пытаясь. Да что тут понимать? Сначала напугали, теперь за язык поймать пытаются. Вон, горбун пишет, ни слова не пропускает!

– …Но я спрашиваю тебя, Гевара, исповедуешь ли ты что-либо противное тому, чему учит Римская Церковь?

Спросил – ждет. И горбун ждет – с пером поднятым.