Кто бы там что ни говорил по поводу скорого способа, каким Дрейф добился своего, правда в том, что в подобных обстоятельствах, когда флибустьеры ожесточились до крайности, он, учинив короткую расправу над двумя знатными испанцами, избавил от смерти других: флибустьеры не преминули бы их повесить, – так что, прикинувшись жестокосердным, он на поверку проявил своего рода благородство, если не милосердие.

Уладив дело с выкупом, к всеобщей радости флибустьеров, все высыпали на площадь – там лежали груды всевозможных ценностей, похищенных из домов горожан: индиго, кошениль, всякие украшения, отрезы бархата, церковная утварь, как, например, чаши и потиры, монстранцы, дискосы, золотые и серебряные кресты, кадильницы и прочая, и прочая.

В свете факелов делить добычу взялись опять же под водительством Дрейфа. Доли распределили по полной справедливости – никого не обидели, и каждый, получив свое, остался доволен.

В шесть утра, когда из-за горизонта выкатилось сияющее солнце, мало озабоченное печалями и радостями земными, которые оно собиралось озарить своим светом, флибустьеры наконец оставили Сан-Хуан-де-ла-Магвану, уводя с собой запряженные быками многочисленные повозки, изъятые для переправки награбленного добра, слишком уж непосильного для человеческих плеч.

Исполнив обязанности начальника экспедиции и представив господину д’Ожерону подробный отчет по всей форме о том, что произошло, а также отмерив десятую часть причитающейся ему добычи вкупе с долей, отписанной королю, Дрейф вернулся к себе и заперся в спальне; вскрыв пакет, изъятый у убитого Кеклика, он развернул бумаги и принялся внимательно читать.

На чтение у него ушли целый день и целая ночь, притом что он не прерывался ни на миг; казалось, он даже не слышал неоднократные оклики Олоне, Польтэ и других флибустьеров, удивленных и встревоженных его внезапным затворничеством, причины коего им были совершенно непонятны.

Во время чтения лицо у Дрейфа мало-помалу делалось землистым, брови хмурились, готовые сомкнуться, а морщины, прорезавшие взмокший лоб, становились еще глубже. Иной раз он цедил сквозь донельзя крепко сжатые зубы странные слова, бессвязные и невразумительные. В бумагах, верно, были сокрыты какие-то невероятные разоблачения, необыкновенные тайны, если этот суровый человек, которого ничто не могло пронять, пришел в такое волнение.

Когда наконец часов в семь утра, после ночи, во время которой сон ни на мгновение не смежил его веки, Дрейф закончил чтение, он откинулся на спинку кресла, руки его безжизненно опустились вдоль туловища, а будто незрячие глаза уставились на разложенные перед ним бумаги.