Однако Григорию, даже в большей степени, чем императору, не давал уснуть другой бодрствующий человек – ибо как он мог закрыть глаза перед лицом брата? Феон сидел напротив, почти не смотрел на него, ни разу не заговорил. Оба Ласкаря говорили мало. Они не были вождями обороны, но претворяли в жизнь принятые вождями решения. Однако по мере того как ночь двигалась к рассвету, Григорий поймал себя на том, что все чаще и чаще поглядывает на своего близнеца, желая, чтобы тот осмелился посмотреть на него, встретиться с ним взглядом, увидеть вопросы в его глазах и, возможно, даже прочитать в них правду. Усталость и осознание того, что осада близится к кульминации, что все их судьбы будут решены в ближайшие несколько дней, делали Григория безрассудным. Ему хотелось перегнуться через стол, щелкнуть пальцами перед лицом брата, заставить его поднять взгляд и сказать: «Твой сын – мой. Твоя жена все еще любит меня. И я собираюсь вернуть их себе». Всю ночь за столом говорили о близком кризисе, о том, что на горизонте нет спасительного флота, о неудаче Папы и королей собрать помощь, об обороне, растянутой до предела, и врагах, которые не желают остановиться, и с каждым новым словом Григорию становилось все важнее другое: потребовать себе свое. Победить не турок, но собственного брата.

Возможно, он бы так и сделал, в тишине, наступившей за последним, тихим обещанием Константина продолжать, когда все прочие остановятся, если б эту тишину не нарушила открывшаяся дверь. Вошел сановник, с некоторым удивлением посмотрел на спящих людей, подошел к императору, поклонился, что-то прошептал на ухо и вручил свиток. Константин сломал печать, протер глаза, прочитал.

– Ты был прав, Феон Ласкарь, – сказал он. – Даже если лазутчики султана не донесли ему, что христианский мир бросил нас, это сделали наши собственные люди. Но я поражен. С момента, когда причалила бригантина, не прошло и десяти часов. Неужели слухи и вправду распространяются с такой скоростью?

– Это возможно, василевс.

Феон покачал головой.

– Хотя морякам приказали молчать, они всё же люди. Они могли рассказать своим семьям, те пересказали новости соседям, соседи – лавочникам, лавочники рассказали генуэзским торговцам из Галаты, которые их снабжают… и которые с той же готовностью снабжают турок. Даже с большей, поскольку у турок больше золота. – Он вздохнул. – Могу ли я спросить, государь, откуда вам стало известно, что Мехмед уже знает об этом?

Константин поднял свиток.

– Он говорит здесь об этом. Как брат-государь, он опечален моим разочарованием. Но, чтобы порадовать меня, посылает эмиссара-грека, не менее чем своего вассала, некоего Измаила из Синопа, сына принца этой провинции. Этот Исмаил несет новое мирное предложение, которое должно, как кажется султану, согреть мое сердце.