Потом он вернулся в коридор, чтобы забрать лук, колчан и булаву.

Рыцарь обошел Пикара, которого рвало кровью, миновал Ле Телье, сидевшего неподвижно, как бюст Нерона на полированном дубовом столе, поставил арбалет на стремя, прислонив его к стене, и пристроил рядом лук и колчан. Потом он размахнулся и обрушил булаву на основание черепа истекающего кровью телохранителя. Почувствовав, как стальной шип вонзается в позвоночник, госпитальер повернул рукоятку, чтобы расщепить кости. Сержант Баро упал и задергал руками. Матиас отвернулся.

Теперь в комнате остались только Малыш Кристьен и Марсель Ле Телье.

Тангейзер посмотрел на Марселя.

Ничего примечательного. Немного ума, немного тщеславия, немного важности, напускной или приобретенной. Ничего такого, чего рыцарь не видел в других чиновниках – тех, кто обменял свою жизнь на власть, недоступную простым людям. Если во взгляде Марселя и была ненависть, то теперь ее вытеснило удивление, пересиливавшее даже страх. Ле Телье не смотрел в глаза госпитальеру. Его рука потянулась за чашей с вином, но замерла на полпути. Похоже, он был потрясен таким беспардонным вторжением в его цитадель – не столько в его дом, сколько во власть, которой он обладал. Сквозь клубы дыма он смотрел на кровь, покрывавшую верхнюю половину тела незваного гостя, от горла до пряжки ремня.

Тангейзер открыл окно, выпуская дым, выдернул дымящийся фитиль из аркебузы, разбил замок ружья булавой и выбросил фитиль за окно. Он находился на третьем этаже дома, откуда не был виден скотный двор. Неожиданно внимание иоаннита привлекли крики и пение псалмов.

Он посмотрел на причал на берегу Сены.

Ниже громадины Консьержери виднелись правый и левый берега реки. Сена вздулась после летней грозы, и вода в ней бурлила и пенилась, проходя через лопасти водяных колес ниже моста. По обе стороны от колес доблестные воины Христовы с развевающимися знаменами и горящими факелами убивали гугенотов и бросали трупы в пену. То тут, то там группы из двух или трех человек становились на колени вокруг распростертых в грязи жертв, похожие на собак во время случки. Обреченных на смерть вели с пристаней под остриями копий, семью за семьей, испытывая их веру и мужество – в том, что их ждало, сомневаться не приходилось.

Матиас почувствовал тошноту. Его не оставляло подозрение, что в конечном счете все убийства одинаковы, и те, которые встречают смерть, не сопротивляясь, защищая свою душу, а не тело, проявляют истинную мудрость и отвагу, потому что, по меркам вселенной, даже самая долгая жизнь – это всего лишь мимолетный сон. У Тангейзера не хватало духа руководствоваться этим представлением: его собственный сон был слишком силен, чтобы содержать одни идеи. А может, он просто любил смерть больше жизни – ведь для того, чтобы любить смерть, нужно дышать. От этой суровой страсти были защищены только мертвые. Но скорее всего, у него просто не хватало мудрости и добродетели.