– Когда речь идет о неоспоримом факте, веры не требуется.

– Значит, это личное, а не политика или закон.

– Не закон, написанный человеком. Естественная справедливость…

– И нет никого выше тебя, знающего об этой несправедливости.

– Никого, кроме Бога и дьявола.

– Ни один из них никогда не проигрывал, если ставил на меня.

Госпитальер взял булаву и обогнул стол.

– Я заставил вас оплакивать ее, – сказал Ле Телье. – Заставил вас плакать.

Наконец-то сквозь страх проступила ненависть. Матиас кивнул:

– Да, заставил. Я пережил день страданий, которые не променяю на всё золото Парижа. Я приобрел друзей, за которых готов умереть. Я узнал то, за что с радостью отдал бы жизнь. Я вошел в чрево самого мрачного ада, и там меня встретило лицо новорожденной дочери. А Карла? Ты дал мне возможность полюбить ее – снова.

Марсель слушал, и, казалось, эти слова глубоко задели его. Ненависть уступила место неизмеримой печали, и на мгновение он стал другим человеком.

– За всё это, – сказал Тангейзер, – я у тебя в долгу.

Зажав левой ладонью рот Ле Телье, он опустил булаву на верхнюю часть его левого плеча. Железный выступ раздробил сустав, и рука безвольно повисла. Марсель откинулся на обитую красным бархатом спинку стула и закричал, словно у него с корнями выдернули нервы. Слизь из его ноздрей хлынула на руку рыцаря. Лейтенант по уголовным делам попытался встать, но не мог преодолеть боль – или силу своего врага.

Иоаннит убрал руку и стряхнул слизь. Потом он обошел стул сзади и раздробил Ле Телье правую руку, снова зажав ему рот – сам не понимая, зачем он это делает. Ночь наполнена криками, и никто не обратит внимания на вопли, доносящиеся из дома главного виновника пыток. Чтобы обездвижить свою жертву, Тангейзер ударил булавой по его правой ноге над коленом, сломав берцовую кость. Затем он положил булаву на стол. Шею лейтенанта украшал кружевной воротник. Матиас оторвал его и использовал в качестве кляпа.

Потом он взял арбалет.

Вернувшись к Ле Телье, госпитальер взял его левую ладонь и положил на крышку стола. Марсель задыхался от боли в раздробленных суставах и не мог оказать сопротивления. Тангейзер прижал его ладонь к дубовому столу краем стремени арбалета, поставив его вертикально.

– Я уйду и забуду о тебе, – сказал он. – Через несколько дней забудут и все, кто когда-либо тебя знал.

Он взял правую ладонь лейтенанта и положил ее на левую, теперь прижав стременем обе.

– Через несколько дней кто-то другой будет сидеть на этом золоченом стуле, потому что когда наградой служит стул, то важен именно он, а не человек, чей зад на него опирается.