И вот что произошло дальше.

Несколько изобретательных палачей, которых мы уже видели на Гревской площади, несли на пике голову тестя, чтобы показать ее зятю.

Господин Бертье ехал в это время вместе с комиссаром по улице Сен-Мартен и как раз пересекал улицу Сен-Мери.

Он ехал в одноколке, экипаже по тем временам в высшей степени аристократическом и вызывавшем яростную ненависть народа: сколько раз люди жаловались на то, что франты или танцовщицы, сами правившие одноколкой, едут слишком быстро и не могут справиться с горячей лошадью, так что прохожий всегда бывает забрызган грязью, а порой и сбит с ног.

Медленно двигаясь среди воплей, свиста и угроз, Бертье невозмутимо беседовал с выборщиком Ривьерой, тем самым комиссаром, который был послан в Компьен, чтобы его спасти, и которому теперь было впору спасаться самому, тем более что напарник его покинул.

Толпа начала с одноколки: она в щепы разнесла кузов, так что Бертье и его спутник оказались ничем не защищены от взглядов и ударов.

По пути Бертье постоянно напоминали о его преступлениях, которые люди обсуждали и, распаляясь, все больше преувеличивали.

– Он хотел заморить Париж голодом.

– Он приказал жать рожь и пшеницу, когда они еще не созрели, зерно вздорожало, и он заработал громадные деньги.

– Он виноват не только в этом, что само по себе немало, он, кроме того, участвовал в заговоре. У него нашли портфель, а в нем – всякие возмутительные бумаги: приказы о массовых убийствах, распоряжение выдать его людям десять тысяч патронов.

Все это было чудовищной нелепостью, но известно, что толпа, доведенная до крайнего раздражения, распространяет самые безумные сплетни как нечто вполне достоверное.

Тот, кого обвиняли в этом, был еще молодой, изящно одетый человек лет тридцати – тридцати двух; слегка улыбаясь под градом ругательств и оскорблений, он невозмутимо смотрел на листы бумаги с гнусными надписями, что ему совали под нос, и безо всякой рисовки беседовал с Ривьером.

Какие-то два человека, раздраженные его беспечностью, решили напугать Бертье и сбить с него спесь. Вскочив на подножки одноколки, они приставили ему к груди штыки своих ружей.

Но такая малость не могла смутить Бертье, который был отважен до безрассудства: он как ни в чем не бывало продолжал беседовать с выборщиком, словно ружья эти были безобидными деталями экипажа.

Толпа, крайне недовольная подобным пренебрежением, которое так разительно отличалось от ужаса Фулона, ревела вокруг одноколки, дожидаясь того момента, когда от пустых угроз она сможет перейти к делу.