– Но там я тоже нужен семье.

– Бийо, Бийо, я думал, вы согласны со мной в том, что у того, кто любит родину, нет семьи.

– Хотел бы я знать, повторили бы вы эти слова, если бы на месте этого юноши оказался ваш сын Себастьен?

И он указал на мертвеца.

– Бийо, – отвечал Жильбер, как истый стоик, – придет день, когда я буду простерт перед моим сыном Себастьеном, как простерт теперь перед нами этот несчастный.

– Тем хуже для него, доктор, если в тот день он останется так же невозмутим, как вы теперь.

– Надеюсь, он превзойдет меня, Бийо, и духом будет тверже, чем я, именно потому, что я буду служить ему примером твердости.

– Так вы хотите, чтобы мальчик привык к виду крови, чтобы в самые нежные годы он освоился с пожарами, виселицами, мятежами, ночными нападениями; чтобы при нем оскорбляли королев, угрожали королям; и когда он станет тверд и холоден, как клинок, вы полагаете, он будет любить вас и почитать?

– Нет, я не хочу, чтобы он все это видел, Бийо, потому-то я и отослал его в Виллер-Котре, но сегодня я почти жалею об этом.

– Как! Жалеете?

– Да.

– А почему сегодня?

– Потому что сегодня он мог бы увидеть, как применяется на практике аксиома о Льве и Крысе, которая для него не более чем басня[191].

– Что вы имеете в виду, господин Жильбер?

– Я имею в виду, что он увидел бы бедняка фермера, которого случай привел в Париж, человека честного и храброго, не умеющего ни читать, ни писать; человека, который никогда бы не поверил, что его жизнь может пагубным или благотворным образом отразиться на судьбах высокопоставленных особ, на которых он едва осмеливался поднять взгляд; я имею в виду, что он увидел бы этого человека, который однажды уже хотел сбежать из Парижа и теперь хочет этого снова; он увидел бы, как этот самый человек сегодня принял деятельное участие в спасении короля, королевы и обоих королевских детей.

Бийо изумленно уставился на Жильбера.

– Как так, господин Жильбер? – спросил он.

– Как так, мой героический невежда? Я скажу тебе: ты проснулся по первому шуму, ты угадал в этом шуме бурю, готовую обрушиться на Версаль, ты побежал и поднял с постели господина де Лафайета, потому что господин де Лафайет спокойно спал.

– Черт побери, но это же в порядке вещей: он двенадцать часов провел в седле и целые сутки не смыкал глаз.

– Ты привел его в замок, – продолжал Жильбер, – ты увлек его в гущу убийц с криком: «Назад, сволочь! Мститель идет!»