Питу чрезвычайно польстило, что у него благородный вид. Его надежды не простирались так далеко.

Какой-нибудь час занятий, и вот у него уже благородный вид! Что же будет через месяц? Он приобретет величие!

И ему захотелось продолжать науку.

Но для первого раза было уже довольно.

К тому же папаша Клуис не хотел слишком продвигаться вперед прежде, чем получит ружье.

– Нет уж, – сказал он, – на сегодня хватит. Научишь их этому на первом занятии, и то им четыре дня надо будет упражняться, чтобы усвоить, а ты за это время придешь ко мне еще два раза.

– Четыре! – вскричал Питу.

– Ишь ты, – с холодком заметил папаша Клуис. – Да ты, оказывается, усердный малый и не ленив. Ладно, пусть будет четыре раза, приходи. Но имей в виду, что последняя четверть луны на исходе и завтра будет уже темней, чем сегодня.

– Будем заниматься в пещере, – отвечал Питу.

– Тогда захвати свечу.

– Фунтовую свечу, а если надо, то две.

– Ладно. А мое ружье?

– Завтра получите.

– Ну, смотри у меня. А ну-ка проверим, как ты усвоил, что я тебе говорил?

Питу так хорошо повторил урок, что удостоился похвалы. От радости он готов был посулить папаше Клуису целую пушку.

После повторения он распростился со своим наставником, ибо был уже час ночи, и не столь поспешным, хотя по-прежнему упругим шагом пустился обратно в деревню Арамон, все обитатели которой, солдаты национальной гвардии и простые пастухи, спали крепким сном.

Во сне Питу видел себя командующим многомиллионной армии; все человечество повиновалось его командам «в ногу» и «на караул», выстроившись в одну шеренгу до самой долины Иосафата[237].

На другой день он дал – вернее, передал – урок своим солдатам, держась так молодцевато и показывая все движения с такой уверенностью, что любовь, которою он пользовался у своих подчиненных, перешла все границы.

Он, непостижимая народная любовь!

Питу стал всеобщим любимцем, им восхищались мужчины, дети и старики.