– Удирать? – повторила она. – Разве я удирала?

– Вы бежали, как на пожар, барышня, не успел я захлопнуть книгу, как вы уже вскочили на беднягу Каде, который был привязан в зарослях; он объел всю кору с ясеня – пропало дерево!

– Пропало дерево? Да что вы такое говорите, господин Питу? – пролепетала Катрин, чувствуя, что теряет всю свою самоуверенность.

– Да ведь дело понятное, – продолжал Питу. – Покуда вы собирали живучку, Каде пасся, а за час он много всего успел сжевать.

– Какой там час! – вскричала Катрин.

– Барышня, чтобы так ободрать дерево, лошади надобно не меньше часа поработать зубами. Небось вы столько живучки набрали, что хватило бы на всех, кто был ранен на площади Бастилии; эта травка и впрямь хороша для припарок.

Катрин, бледная, сбитая с толку, не знала, что и сказать.

Питу тоже приумолк: он и так уж достаточно наговорил.

Остановившись на развилке дорог, мамаша Бийо распрощалась с приятельницами.

Питу терпел адские муки, потому что он терзался от раны, которую нанес: от боли он переминался с ноги на ногу, словно птица, готовая взлететь.

– Ну, что скажет офицер? – крикнула фермерша.

– Он желает вам доброго вечера, госпожа Бийо.

– Нет, погодите еще, – произнесла Катрин упавшим голосом.

– И вам того же, – сказала фермерша. – Ты идешь, Катрин?

– Ну, скажите же мне правду! – прошептала девушка.

– Какую правду, барышня?

– Значит, вы мне не друг?

– Увы! – промолвил несчастный, который в силу своей неопытности дебютировал в любви в несносном амплуа наперсника, в роли, которую лишь хитрецы умеют обернуть к своей выгоде, поступаясь самолюбием.

Питу чувствовал, что тайна вот-вот сорвется у него с языка; он чувствовал, что по первому слову Катрин готов сдаться.

Но в то же время он сознавал, что стоит ему заговорить, и он погиб; он сознавал, что умрет с горя, если Катрин сама скажет ему о том, о чем он только подозревал.