Кассий пожал плечами.

– Э! какой же римлянин, – сказал он, – согласится на твою смерть? Неужели ты не знаешь, кто ты такой и чего ты стоишь, Брут?

Брут нахмурил брови.

– Разве ты не читал, – продолжал Кассий, – те надписи, которые были обнаружены на постаменте статуи старшего Брута?

– Конечно; их там было две, не так ли?

– Одна гласила: «Богам было бы угодно, чтобы ты был жив, Брут!», а вторая: «Зачем ты умер!»

– А сам я, – добавил Брут, – нашел однажды в своем трибунале записку с такими словами: «Ты спишь, Брут!», а потом еще одну, в которой было написано: «Нет, ты не истинный Брут!»

– И что, – спросил Кассий, – ты думаешь, это ткачи и кабатчики пишут подобные записки? Нет, это все патрицианство, вся знать Рима пишет их. От других преторов, твоих коллег, ждут только раздачи денег, зрелищ, гладиаторских боев; но от тебя – от тебя ждут уплаты наследственного долга, и этот долг – освобождение отечества. Ради тебя готовы вынести все, лишь бы ты показал себя таким, каким люди ожидают тебя увидеть.

– Хорошо, – сказал Брут, – я подумаю.

И, расставшись, Кассий и Брут отправились каждый по своим друзьям.

Вы помните, не правда ли, Квинта Лигария, который придерживался стороны Помпея, и которого Цицерон защищал перед Цезарем; Лигарий был тогда оправдан диктатором; но, возможно, именно по причине великодушия Цезаря он сделался его самым смертельным врагом.

К тому же, Лигарий был очень привязан к Бруту. Тот пошел проведать его и обнаружил его больным и лежащим в постели.

Брут расстался с Кассием, еще весь разгоряченный разговором с ним.

– Ах! Лигарий, – сказал он, – как некстати ты заболел!

Но Лигарий приподнялся и оперся на локоть:

– Брут, – сказал он, пожимая руку своему другу, – если ты затеваешь какое-нибудь предприятие, достойное тебя, не беспокойся… я чувствую себя хорошо.

Тогда Брут уселся в изножьи его кровати, и они вдвоем обсудили основы заговора. Было уговорено, что он нем ничего не скажут Цицерону, потому что Цицерон был стар и добавил к своей природной робости старческую осмотрительность.

Отвергнув Цицерона, Лигарий предложил Бруту принять в дело философа-эпикурейца Статилия и того самого Фавония, которого называли обезьяной Катона.

Но Брут покачал головой.