У него был еще другой проект, тот же самый, который заставлял мечтать Бонапарта, когда он говорил: «Наш Запад – это всего лишь кротовая куча; только на Востоке можно развернуть большую работу». Он хотел проникнуть в эту таинственную Азию, в которую углубился Александр, и у врат которой пал Красс. Он хотел обуздать Парфию, пересечь Гирканию вдоль Каспийского моря и Кавказского хребта, прорваться в Скифию, покорить все страны, соседствующие с Германией, и саму Германию; наконец, вернуться в Италию через Галлию, скруглив очертания римской империи и замкнув в ее поясе Средиземное, Каспийское и Черное моря. И тогда она, достигая на западе Атлантического океана, на юге – великой пустыни, на востоке – Индийского океана, а на севере – Балтики, привязав к своему центру все городское население, а к своей окраинной черте – все варварские народы, воистину заслужила бы тогда название всемирной империи.

Затем, объединив все римские законы в единый кодекс, он сделал бы его обязательным, равно как и латинский язык, для всех остальных наций.

Человек, который выдвигал такие планы на смену нерешительной политике Помпея, законному и ограниченному стоицизму Катона и бесплодному краснобайству Цицерона, по праву мог быть назван отцом отечества, консулом на десять лет, пожизненным диктатором.

Впрочем, Плутарх дает превосходное определение этой деятельной лихорадке Цезаря:

«Цезарь чувствовал, – говорит он, – что он рожден для великих дел, и его многочисленные успехи не были для него основанием желать мирного наслаждения плодами своих трудов; они скорее поощряли его к еще более обширным предприятиям, и возжигали в нем стремление к новой славе, как будто достигнутая им не удовлетворяла его. Его страсть была своего рода завистью к самому себе, какую он мог бы испытывать к другому человеку, и это соперничество толкало его превзойти будущими подвигами все совершенные ранее».

Но что больше всего делает Цезаря в наших глазах выдающимся человеком, так это то, что он, пойдя по пути, противоположному пути его предшественников, Суллы и Мария, понял, что убеждения нельзя потопить в крови, и что, оставляя жить тех приверженцев Республики, кто пережил поражение Помпея, он убьет Республику.

А теперь подумайте, что стало бы с миром, если бы Цезарь, прожив лет на десять дольше, успел бы воплотить все эти планы?… Но наступал 44 год; Цезарь не должен был увидеть 16 марта этого года.

Со времени возвращения из Испании, – мы уже говорили об этом, – в этом милосердном и великодушном сердце царила глубокая печаль. Убийство Помпея, чьи статуи он вновь установил; самоубийство Катона, над которым он пытался посмеяться после его смерти, не давали ему покоя: казалось, два эти призрака неотступно преследуют его, как заклятого врага.