Адъютант тотчас же ответил:

— Генерал-майор Губерт пронюхал о боевых донесениях командиров дивизий…

— Ступайте же! — крикнул Лах адъютанту. Тот ушел, а Лах, вытащив из стола альбом любимых им полководцев, начал перелистывать и, найдя портрет Людендорфа, надолго на нем остановил свой взор.

— Я понимаю, это конец, — прошептал Зюскинд.

Лах же все разглядывал и разглядывал портрет Людендорфа. Но думал он в это время о своем: «Во что бы то ни стало удержать город… А гибель солдат? Десятки тысяч солдат, истощенных и утративших способность сопротивляться… Мой бог, пошли нам передышку, мне и солдатам, сохрани нас на будущее. Сохрани, а потом возвысь!» Ему показалось, что Людендорф с портрета подмигнул ему ободряюще. Тогда Лах закрыл альбом и обратился к Зюскинду:

— Как могло случиться, что боевые донесения командиров дивизий стали известны шефу гестапо?

Начальник штаба косолапо добрел до походного кресла, бухнулся в него мешком, ответил:

— Это же гестапо. У него везде уши.

— Ты полагаешь, что и обер-фюрер Роме в курсе?

— Определенно, господин генерал.

И тут они, Зюскинд и Лах, надолго приумолкли. И потом, после длительной паузы, Зюскинд сказал:

— Мне сейчас подумалось…

— Подумалось? Ну-ну! — поторопил Лах.

— Я обнаружил один пробел в истории, по крайней мере в военной истории, — начал Зюскинд, который теперь уже не казался Лаху мешком, для потехи украшенным нашивками и погонами. — Тех генералов, которые берут города, да, да, которые берут города, всегда, как говорится, нарасхват, по кускам разрывают и историки, и литераторы. Но боже мой, а разве тот генерал не является положительным примером в истории, который сдал город умно, во имя будущего нации и во имя сохранения мобильных сил?! После любой войны неизбежно следуют репатриации.

— Да, это верно, — согласился Лах и тут же поднялся и ушел в комнату отдыха.

Ординарец Пунке последовал за ним и там, в убранной коврами комнате, по-сыновьи спросил:

— Устали, господин генерал?

Лах кивнул и, не раздеваясь, лег на кровать. Пунке подскочил к нему и хотел было спять сапоги, но Лах приостановил:

— Не надо, друг мой. Ты бы чемодан приготовил. Лишнего не клади. Но бинокль, несколько пачек писчей бумаги положи обязательно, придет время — и я займусь мемуарами…

Пунке начал возиться с чемоданом, а Лах вдруг вспомнил фразу, высказанную Зюскиндом о пробеле в военной истории. «Верно, верно, Зюскинд, еще не написано о тех, кто сдает города, в положительном плане. Но мы сами напишем. Бог даст нам передышку, и тут мы напишем во имя и во славу, чтоб дух Германской империи не иссяк».