Побродив немного по лесу, я зашел в баню. Фома Филимонович без верхней рубахи, с закатанными штанами и босой старательно драил веником лавки и полки. В печи клубился огонь. От котла с водой шел парок. Въедливый дым стариковского горлодера плавал в воздухе, и от него першило в горле.

Фома Филимонович подошел ко мне и весело сказал:

– Лихо наши их взвеселили, а?

– Не понял, – заметил я.

– Я про бомбежку, – пояснил дед.

– Узнал подробности?

– А как же! Я все могу узнать… Всякий кулик на своем болоте велик. Все в аккурат выведал.

– Ну и как? – торопливо опросил я.

– Лихо, лихо вышло! Уж куда лучше: весь аэродром разнесли, только один самолет уцелел, а остальные прахом пошли. И цистерны с горючим ахнули. Что там творилось, не приведи господи! Одних грузовиков сорок штук сгорело. Так что можешь докладывать.

Фома Филимонович сел на лавку, достал из узелка черный-пречерный сухарь, зачерпнул жестяной кружкой из котла, помочил сухарь и начал его сосать. Он сосал его и прихлебывал горячую воду.

Я в это время обдумывал текст телеграммы на Большую землю.

– А зверь-то наш! – сказал старик немного спустя. –

Тю-тю!

Зверем он именовал предателя Наклейкина, так удачно выступившего в роли парашютиста Проскурова.

– Что же с ним? – полюбопытствовал я.

– И хвоста от зверя не осталось, – ответил дед и рассмеялся. – Убрали крапивное семя. И переводчика того, заразу, тоже. Они же сами убрали. Ай, и здорово ты сработал, Кондрат Филиппович! Мастак ты…

Я спросил о подробностях, и дед охотно рассказал мне.

Дело обстояло так. Третьего дня вечером Таня неожиданно наткнулась на улице на Наклейкина. Она возвращалась с маслобойки, где ей удалось раздобыть немного подсолнечного жмыха. Уже темнело. Он был вместе со своим приятелем – переводчиком гестапо. Он остановил ее, начал всяческие разговоры разговаривать, посмеялся, что она за жмыхом бегала. Я, говорит, могу тебе за дружбу хоть каждый день по три банки консервов дарить. И шоколад есть у меня. Зря ты от меня бегаешь, я ведь с серьезными намерениями к тебе, все честь по чести будет. Королевой, говорит, будешь жить. В общем, старый разговор завел, гадюка. Танька думала было бежать, а потом вспомнила, что с минуты на минуту должен явиться Криворученко.

Боязно ей стало; а что, если этот пес Наклейкин со своим дружком увяжутся за ней до самого дома?

Нельзя, чтобы Семен попался на глаза предателям. И