сам готов был верить ему. Старик делал вид, что воскрешает в памяти сохранившиеся детали, и, пользуясь тем, что

Гюберт слушает его со вниманием, продолжал плести.

– А какой охотник был покойный Карл Карлович! –

проникновенно говорил он. – Куда там! А без меня в лес –

ни шагу! Точно… Звал меня Хомкой. Ружья его всегда у меня в избе висели. Я за ними и присматривал. Никому более не доверял…

Он умолк и неожиданно обратился к Гюберту, попросив у него разрешения закурить.

Гюберт, к моему удивлению, разрешил. Фома Филимонович достал кисет, свернул цигарку и задымил.

– Так-так… – задумчиво промолвил Гюберт. – Значит, ты знал Эденберга… – И, повернувшись ко мне, продолжал: – Представляете себе?

Я кивнул.

– Самого старика Эденберга я, правда, почти не знал, –

сказал он. – Видел лишь один раз, даже плохо представляю, как он выглядел, а вот с сыном его мы вместе учились.

– Правильно! – подтвердил Фома Филимонович. – Был у него наследник, один-одинешенек. И его я знал. Как же!

Тоже Карлом звали, как и батьку.

– Совершенно верно, – подтвердил Гюберт. – Карлом, как и отца.

Я диву давался. Искусство старика поражало меня.

Откуда такая бойкость? Я и не представлял себе, что с гауптманом Гюбертом можно было заговорить о чем-либо, не относящемся непосредственно к делу.

– Сынок-то его больше по разным странам ездил, –

продолжал Фома Филимонович, – к нам сюда редко заглядывал. Непоседа был, за девками все волочился и такой хлюпенький с виду, не в батьку… А одевался с шиком, всем, бывало, господам нос утрет. И в музыке силен был.

Выйдет в сад, в беседку, и в сопилку свою дует и дует… И

как у него терпежу только хватало. А за год до смерти батьки пропал куда-то. Совсем пропал. Слух прошел, что громом его убило где-то в горах…