– Вложите шпагу в ножны, дон Фернандо!

– Защищайтесь, дон Рамиро!

– Значит, ты отказываешься повиноваться?

– Уж не думаете ли вы, будто я позволю, чтобы меня лишили чести, той чести, которую вы сами вручили мне, как ваш отец унаследовал ее от своих предков?

– О, если б ты сберег хоть каплю того, что я передал тебе! – воскликнул дон Руис.

И, обратясь к дону Рамиро, проговорил:

– Почему у моего сына, дон Рамиро, нет ни малейшего уважения к моим сединам, к моим дрожащим рукам, ведь я

– его отец и обращаюсь к нему с мольбой; так послушайтесь же меня вы и покажите пример тем, кто нас окружает, что чужой оказывает мне больше уважения, чем сын.

– Верно, верно, дон Рамиро, послушайтесь, – поддержали старика зрители.

Дон Рамиро отступил на шаг и опустил шпагу.

– Вы хорошо сделали, дон Руис, обратившись ко мне, –

сказал дон Рамиро, – и вы хорошо поступили, оказав мне доверие, сеньоры. Земля велика, горы безлюдны, и я встречу своего противника в другом месте.

– Эге, да вы ловко скрываете трусость, – громко заявил дон Фернандо.

Дон Рамиро, уже вложивший шпагу в ножны и отступивший на два шага, обернулся, и шпага снова сверкнула у него в руке.

– Скрываю трусость? – воскликнул он.

Раздался ропот, зрители осуждали дона Фернандо, и двое из них – или всех старше, или всех благоразумнее –

бросились к противникам, чтобы прекратить схватку, но дон Руис жестом попросил их отступить.

Они молча подчинились. Снова раздался звон стали.

Дон Руис приблизился к сыну на шаг.

Дон Фернандо стиснул зубы, побледнел от гнева, его глаза сверкали, и он напал на своего противника, словно обезумев от ярости, которая могла бы, пожалуй, подвести менее искусного фехтовальщика.