Надо сказать, что имя Пюжена заключалось в комитетских списках полдюжины благотворительных учреждений. Секретарь его записывал все это в особую книгу; но сам Пюжен, поглощенный своими трудами, представлявшими для него цель жизни, позабыл даже имена этих учреждений. Так будет и теперь.

— Благодарю вас, — сказал посетитель.

Пюжен соглашался дать свое имя и деньги, но пера своего не хотел дать, просто потому, что не мог. Для каждого литератора бывают мертвые темы, и эта тема была мертвой для Пюжена, и столь же мало вдохновительной, как холодная баранина.

— Очень благодарен, — повторил Адамс и стал прощаться. Его неотесанный ум уловил, однако, позицию Пюжена с поразительной проницаемостью.

— Одну минутку, — воскликнул маленький человек, когда его посетитель был уже на пороге, — одну минутку! Как это я раньше не подумал? Вы могли бы побывать у Ферминара.

Он подбежал к письменному столу и нацарапал на визитной карточке адрес Ферминара, попутно объясняя, что Ферминар социалистический депутат из *** в Провансе, ужасный человек, если только задеть его за живое: достаточно одного лишь слова «несправедливость», чтобы вызвать этого льва из его логовища.

— Скажите ему, что так вам сказал Пюжен, — восклицал он, провожая его на лестницу и отечески похлопывая его по плечу. — Живет он на улице Обер, № 14, это имеется на карточке, и передайте мое почтение мадемуазель… словом, той прелестной девушке, симпатия которой к моим скромным трудам оказала мне честь вашего посещения.

«Славный человек», — подумал Адамс, направляясь дальше. Он застал Ферминара дома, в квартире, благоухающей чесноком и югом. Ферминар, высокий чернобородый малый, со сверкающим взглядом, уроженец Ронской долины, ринувшийся в политику, как мина в морскую пучину, радушно приветствовал Адамса по прочтению карточки Пюжена, предложил ему папирос и затворил в честь гостя окно.

Он взвинтил себя до пылкого негодования, слушая рассказ Адамса. Говоря откровенно, он все это знал давно, но был чересчур вежлив, чтобы умалять значение его данных; кроме того, это давало ему возможность декламировать.

Адамс слушал в восторге, что ему удалось пробудить такой трубный глас; Ферминар громил виновных с таким же жаром, как если бы обращался к палате и как бы знал Африку с самого детства. Провансальское воображение рисовало тропическую страну и несчастных ее чернокожих обитателей в самых кричащих красках и провансальское красноречие лилось потоком, живописуя их горести и невзгоды. Судя по его пылу, можно было бы подумать, что не Адамс возвратился из Конго, а он сам.