Максина слушала, как зачарованная, подчиняясь то ужасу рассказа, то престижу рассказчика. О! Когда бы он мог сказать Европе то, что говорил ей! Когда бы мог заставить Европу увидеть то, что она увидела, какой поднялся бы вихрь негодования! Но он не мог.

Все дело было в магните ее сочувствия: оно-то вызывало факты к жизни, облекало их в жгучие слова и вело их в атаку стройными батальонами, штурмовавшими ее рассудок и заставлявшими ее верить в невероятное. Без этого сочувствия слова его остались бы холодным и безжизненным отчетом, не одушевленным убедительностью.

Когда он закончил, она сделала то, что женщина делает лишь в минуты величайшего возбуждения. Она встала и принялась шагать по комнате. Она прошла всю длину комнаты, не говоря ни слова, прежде чем снова повернулась к Адамсу.

— Но это должно прекратиться.

— И прекратится, — сказал он, — если только мне удастся добиться, чтобы меня выслушали. Сегодня вечером, перед тем как вы вошли, я пытался изложить все это на бумаге, пытался передать то, что видел собственными глазами и слышал собственными ушами, но чернила словно превратились в лед. То, что я пишу, кажется ничем по сравнению с тем, что я видел. Голый перечень стольких-то убитых и истязаемых не дает никакого представления о действительности. Слишком она велика для меня. Лучше бы мне ничего этого не видеть.

Максина стояла, положив руки на спинку кресла. Можно было подумать, что она не слушает речей собеседника. Между тем она внимательно слушала, но в то же время думала свою думу.

— Один в поле не воин, — проговорила она наконец. — Вам необходимы сподвижники, и мне, может быть, удастся помочь вам заручиться ими. Хотите пойти завтра к Пюжену? Я лично не знакома с ним, но знаю одного его приятеля. Завтра рано утром я пошлю ему записку, и слуга может принести вам обратно рекомендательное письмо. Вы могли бы зайти к нему завтра же.

— А кто такой Пюжен?

Этот вопрос, выдававший полное незнание французской жизни и литературы, несколько покоробил Максину. Она объяснила ему, что Пюжен — автор многих замечательных сочинений, имеющих целью обличение всех социальных злодейств и несправедливостей. Пюжен писал, Франция читала и проливала слезы, отирая их одной рукой, и продолжала другой творить те же дела. Пюжен, однако, был тут ни при чем: он делал все, что мог. Не его вина, что логика и чувство занимают одинаковое место во французской натуре, создавая своей комбинацией парадокс, именуемый французской душой.

— Я пойду к нему, — решил Адамс после того, как девушка объяснила ему, кто такой Пюжен, что он делает и что написал. — Такой человек сделает больше одним росчерком пера, нежели сделаю я многолетним кропанием. Не знаю, как благодарить вас за то, что вы меня выслушали. Странное дело, но у меня как бы гора с плеч свалилась.