Пятнадцать лет назад один английский писатель рассказывал, что ежедневно глядел на красноватый огонь горна в кузнице на окраине деревни, и никогда — слышите — никогда этот огонь не был одинаковым, и никогда не возникало ощущения уже виденного… Он почти понимал… Он прошептал несколько слов, которые я воспринял, как имена, а когда я повернулся к соседу, чтобы попросить объяснений, он приложил к губам палец. Но вечером, возвращаясь по улицам, залитым ватным туманом Сити, мой сосед схватил меня за руку и указал на элегантный силуэт, прошедший мимо и тут же поглощенный фогом.

— Вы видели?

Я заметил серьезное, задумчивое, умное лицо.

— И что?

— Да, мой мальчик, в Европе, в центре Лондона, серьезный математик, читающий в университете замечательные лекции, огнепоклонник…

Под натиском бури (Dans la bourasque)

Под натиском бури

(Dans la bourasque)

Масса грязной воды ударила меня в спину, тонкая железная проволока, за которую я, пошатываясь, схватился, хлестнула меня, и именно в этот момент вокруг меня запорхали голоса, быстрые, невидимые, похожие на птиц, которых буря уносит в бледно-сумрачную даль.

— Дьявол! — выругался на английском первый голос.

— Нужен уголь… уголь… уголь… ах, проклятая буря! — запричитал второй голос.

Я забыл, что был в море, вымокший и окровавленный, глядя на громадное смутное чудище с ужасающим взглядом. Нашу лодку, стоящую на якоре в пятистах метрах от мола, нещадно болтало.

— Вы ничего не поймаете в такую погоду, — сказал сопровождавший меня матрос, — но мы потеряем сеть.

Мы не потеряли сеть, а выловили двух превосходных палтусов, одного морского угря, камбалу и урожай живого серебра из корюшек и сардин.

И над бурными пустыми волнами, если не считать двух паровых угольщиков и шхуны у причала, неслись голоса.

— Я хотел бы!

— О! Моя крошка Долли!

Высоко в небе со зловещими криками летели кроншнепы, чайка острым белым клювом долбила остаток падали в провале между волнами, потом пронзительно закричала и улетела. Ветер выл и лаял, в глубине лодки в агонии бились рыбы… слышался призыв человеческого ужаса, ревели сирены, болтали говорящие буи, жалуясь на рев бушующего прилива… а рядом с нами невидимки распевали жалкие припевы ночных загулов в Камберуэлле и Патни-Коммонс…

Матрос, заметив мой безысходный ужас, засмеялся, тряхнул головой, спокойно перекинул жвачку с одной щеки на другую и, указав на худосочную шхуну и двух угольщиков, сказал: