Опять ехали долго. Ехали молча. Настороженно и чутко сидели рядышком, словно рассматривали какую-нибудь замечательную картину или слушали прекрасную музыку…

Проезжая под горой Крутой, Тогойкин с улыбкой смотрел на лыжный след, прочертивший гору сверху вниз.

— Тут и правда круто… — начал было Николай, но старик прервал его, толкнув локтем.

Опять ехали долго. И опять молча.

«Как-то там Калмыков?» — с тревогой подумал Тогойкин и пожалел, что рассказал старику о берлоге.

Пусть даже и сказал, но зачем было соглашаться ехать, оставив своих где-то позади.

Олени остановились.

— Длинный Увал приближается, — глухо сказал старик. Он закурил и поперхнулся табаком. — Надо постараться проехать мимо как можно тише.

— Почему?

— Тебе, Николай, может, и смешно покажется, однако иные старые места, коль назовешь, находясь на них же, не дай бог что может случиться. Вот однажды шли мы по берегу озера Островного, и Никуш случайно назвал его. Я до сих пор забыть этого не могу… — Старик скорбно умолк.

Тогойкину стало жалко его.

— Отец! А ведь гагара-то, она вовсе…

— Э, да помолчи, сынок, оставь ее!.. — Старик подбежал к оленям и вывел их на дорогу.

Когда они крупной рысью катились вниз, под горку, где росло одинокое дерево, старик, невнятно бормоча что-то, коснулся хореем одного и другого оленя, и они тотчас свернули с дороги, проходившей под горкой, и вылетели на лыжный след.

Лыжня порой надолго исчезала. Ее засыпал снег, падавший с деревьев, или заметал шальной ветер. Но олени не сбивались, они шли точно по лыжне. И все-таки, продвигаясь по глубокому снегу, животные устали. Вытянув вперед головы, они тяжело дышали раскрытыми ртами.

Тогойкин вытащил из кармана веревку, привязал один конец к нартам и сказал:

— Иван Дмитриевич, я встану на лыжи.

— Не надо, задержимся…

— Стой!

— А что такое? — недовольно буркнул старик и остановил оленей.