Мари повернулась к Кривушину:
– Дядя Петя, а можно я с вами? Дальше? Возьмите меня, пожалуйста.
Я как сидел, так… и остался сидеть. А вокруг рушились вселенные. Да что же это делается? Как же это? Париж ей, видите ли, не нужен. Может, и мне Москва без надобности. Может, я тоже… Может, я сам…
Капитан молчал.
– И вот еще. – Мари достала из кармашка платья фотографию. – Вы ее на стенку в каюте прикрепите. Рядышком с теми. Пусть будет… На память.
Я вытянул шею. На фотографии была она, Мари – девушка, красивая до невозможности.
– Здесь вот какое дело, – размеренно проговорил Кривушин. – Дорога предстоит дальняя. Панама, потом Полинезия. Тут не только меня надо спрашивать, хоть я и капитан. Тут у всего экипажа надо поинтересоваться – как он, не против? Что скажешь, Сережа, ты не против?
Дядя Петя смотрел на меня, и столько лукавства было в его взгляде, столько ума и доброты, что я понял: нет у меня никого ближе этого седого странника. Вот не хочу я с ним расставаться, даже думать об этом не хочу. С ним – и с Мари.
И я сказал:
– Ладно, пускай, я не против.
Кривушин огладил пятерней усы и бороду:
– Вот и согласовали.
А Мари…
Она не захлопала в ладоши, не залилась смехом, она взяла из миски печенье и с хрустом разгрызла его. Потом встала, одернула платье и скинула туфли, потому что босиком на плоту удобнее.
– Давайте я чай заварю, – сказала она и все же засмеялась: – Соскучилась я по вахтам.
Солнце Барбадоса путалось в ее волосах.
Мир и гармония царили внутри нас и вокруг нас.
Наверное, это и есть счастье.
О, Мари!