– Вы не сказали про первого сожителя Соньки, про Блоху, – напомнил Агасфер.

– Настолько мерзкая история, что не хочется даже и говорить, – признался собеседник. – Засекли его до смерти с подачи Соньки. Об этом вам Комлев, каторжный палач, мог бы рассказать… Далее – Степан Богданов, нынешняя «пассия» Соньки. Два раза она с ним сходилась. Первый раз – до убийства им хозяина своего, после чего он в лечебницу надолго попал. Потом доктора подлечили его временное умопомешательство – выпустили на волю. Глядь – а Сонька снова с ним! К такому упырю подходить страшно – а она с ним жила… Собственно, там у них какое-то странное сосуществование. Конечно, Сонька боится его, но выхода у нее в то время не было. «Головка» каторжанская хотела с ней счеты свести – за Сему Блоху и четверых «иванов», ею сданных по делу Никитина. Ходили слухи, что у нее и пятый «иван» на совести – тот, с кем она Лейбу Юровского ограбила и убила. Но единственная свидетельница того убийства помешалась – Ривка Юровская. Сумма добычи – по тому делу – умопомрачительная! Но сколько именно пропало – не знает никто! Кроме Ривки, конечно – а как сумасшедшей верить? Все, Берг!

– Что ж, спасибо! – Агасфер сложил лист бумаги с пометками и спрятал ее в карман.

– Да! Совсем из головы вон – Ландсберг, батенька! Непременно поговорите с Ландсбергом! У него, по слухам, тоже была стычка с Сонькой, уже после ее возвращения из Приморья. Ни причины, ни повода никто не знает. Бог даст – может, Ландсберг вам и расскажет. Но верится, честно признаться, слабо. Да и зачем вам все это? Нынче Сонька тише воды, ниже травы. Крещение приняла, в православие перешла. Живет одна, всех дружков-сожителей – побоку. Ни к кому не ходит и к себе никого не пускает. Не удивлюсь, если спятила тоже… А может, и хитрость очередная – от Соньки всего и всегда можно ожидать. Только в церковь и ходит…

Ретроспектива 9

(1889–1890 г., о. Сахалин)

Тюфяков в «холодной», куда после побега определили Соньку Золотую ручку, не полагалось. Однако, вопреки уставу, тюремщик вечером не поленился сходить на конюшню и велел двум арестантам-конюхам принести попозже в женскую тюрьму по охапке сена.

– Не вздумай, девонька, проболтаться про мое послабление! – предупредил надзиратель Соньку, забрасывая в одиночную камеру душистое сено – словно кусочек жаркого лета в осклизлую сырую полутьму попал. – Ух ты, а дух-то, дух-то от него какой!

Сонька будто и не переживала насчет завтрашнего своего судного дня: не вставая с нар, перевернулась на живот, положила подбородок на сложенные ковшиком ладони и с интересом поглядела на пожилого вертухая с грубым, словно наспех вырубленным топором нечистое, с вывернутыми ноздрями лицом. Вертухай мял в ладонях и нюхал клок сена с таким восторгом, словно не сухую траву, а парфюм редкостный. Вывернутые ноздри шевелились, брови так и скакали по физиономии – Сонька даже прыснула, как девчонка.